одни из самых ранних и одни из самых трогательных для меня. Совершенно верно, что Хоралы Баха, богатства Бетховена, яркий романтизм Шуберта, вместе с трогательными образами Палестрины, Жоскэн Де Пре, Рамо и Люлли составляют одно из возвышавших воспоминаний моего детства. Это был всегда мой внутренний праздник… Ритмы латинских и греческих поэтов давали мне гимназии большое удовлетворение и аккорды Баха вводили в тот чистый храм, который позже расцветился приближением к Вагнеру, Римскому-Корсакову, Дебюсси, Скрябину. Большинство моих картин внутренне неразрывно связано с этими именами. Я этим не хочу сказать, что эти звуки давали мне возможность иллюстрировать их. Нет, они были тем внутренним элементом, тем пламенем, из которого создавались образы лишь по своему внутреннему настроению связанные с этими созвучиями. Музыка была для меня праздником и я должен сказать, что никогда звук не мешал моей художественной работе. Много раз я замечал, что простой ритм отдаленной строительной механической работы, или даже ритм выстрела или колоколов создает необыкновенно углубляющую атмосферу. Мое притяжение к музыке создало позже многие личные отношения с музыкантами композиторами. Знакомство с Римским-Корсаковым, Лядовым, а затем Стравинским и Штейнбергом все время поддерживало живую струю неразрывного контакта с духом творческой музыки. Помню как в 1897 году, после моей первой картины «Гонец» мы с Римским-Корсаковым и музыкальным критиком Стасовым ездили к Льву Толстому. Отчетливо помню спор между Римским-Корсаковым и Толстым о музыке, в котором великий писатель отрицал многие музыкальные произведения, а Римский-Корсаков на примерах из жизни Толстого доказывал, насколько тот был чуток к музыке. С Лядовым мы планировали балет, и я всегда вспоминаю даровитого сына Лядова – художника, моего ученика, безвременно погибшего на войне. В это время Вагнер делается незаменимым для моих внутренних устремлений. На все абонементы Вагнера мы имели определенные кресла и эти вечера делаются посещением храма великого энтузиазма. Делаются эскизы к Валькирии, затем к Тристану, возвышенные зовы Парсифаля вызывают слезы. Затем среди росписей храма Св. Духа в Талашкино, кн. Тенишевой, за год до войны приходит работа со Стравинским над его «Священной Весною» – мои грезы о славянских друидах воплощаются в несравненные ритмы мощи звуков Стравинского. Помню как весной 1913 года в Париже в «Champs Elyses» мы со Стравинским пережили бурю первого враждебного приема «Священной Весны». Теперь когда эта «Мистерия» оценена и вызывает всеобщее восхищение, так странно вспоминать о прежнем непонимании ретроградов. Это один из ярких примеров обычного тяжкого восхождения в людское сознание. Потом вспоминаю «Князя Игоря», «Половецкие Пляски», «Псковитянку», «Шатер Грозного», сцену из «Хованщины». Затем опять выростают образы Римского-Корсакова, окутанные весенним очарованием «Снегурочки», но уже не среди русских берез, не среди энтузиазма Парижа, а в Чикаго, где и берез не видно, но зато была Мэри Гарден которая все понимает и одинаково чутко звучит, как на песнь Леля, так и на героическую драму Изольды. Редкий человек, с которым легко и приятно ходить по страницам истории, и в ея преломлении каждая эпоха получает огненную убедительность. Мы напомнили Проф. Рериху его цитату из статьи Др. Бринтона, в которой тот говорит о декорациях Рериха к Валькирии: «Я особенно чувствую контакт с музыкой, и точно также как композитор, пишущий увертюру, выбирает для нея известную тональность, точно также я выбираю определенную гамму – гамму цветов, или вернее лейтмотив цветов, на котором я базирую всю свою схему. Так например, когда я писал декорации к Валькирии, я чувствовал первый акт в черных и желтых тонах. Это явилось моим основным тоном, ибо я чувствовал в нем основной музыкальный элемент с его глубоко ондулирующей трагедией и внезапными вспышками моментов счастья Зигмунда и Зиглинды в последнем акте. Я так остро чувствовал эту основную тональность, что я поместил очаг не сбоку, где его обыкновенно помещают, а в центре. Так что, когда Зигмунд описывает печальную историю своей одинокой жизни, он и Зиглинда сидят у одного края стола, освещенные светом пламени, которое играет на их золотых кудрях – наследии богов, в то время как Гундинг сидит у другого конца стола – темный силует на фойе огня, точно мрачная фигура низменной земной силы». «Проэкты декораций к Валькирии доставили мне много радостных отзывов, а немецкий критик W. Ritter заявил что это отображение Вагнера является наиболее выразительным и отвечающим существу эпоса Нибелунгов. Конечно декорации эти создавались не. логикою составления тонов. Музыка Вагнера настолько красочна, что вряд ли могут быть большие расхождения в основной тональности передачи ея». Припоминаю что перед самым отъездом Проф. Рериха в экспедицию в Азию мне пришлось видеть его с группой друзей на Парсифалс и мне показалось, что обычно спокойный художник казался несколько взволнованным. И теперь, возвратясь после экспедиции, художник неожиданно припомнил этот спектакль в «Метрополитен Опера», сопоставляя как звучали рекорды Парсифаля в Гималаях. Весь Парсифаль и Валькирия и полный набор других Вагнеровских опер сопровождали художника во всех его странствиях. Поразительно было наблюдать в некоторых горных ущельях необыкновенные феномены резонанса и эхо. Можно представить легко, какие прекрасные образы и легенды могли создаваться ржанием коня или лаем своры собак. И как необыкновенно, неразрывно связано звучат трубы в этих горных лабиринтах. И я думал – где же Стоковский, Прокофьев, Завадский, мои дорогие друзья! Как они радовались бы этим необычайным красотам звука в этих великих горах. Когда вы берете песни горных племен – Тибетцев, Ладакцев, горных Киргизов, Монголов и Калмыков – какая необыкновенная симфония получается с аккомпанементом горных отзвуков. Когда вы спрашиваете жителей древней Кулуты что для них самое высокое в жизни, они вам скажут: – цветы, песнь и танец. Вот этим смягчающим покрывалом красоты преображается всякая примитивность в глубокую мудрость. Разве не драгоценно каждому художнику слышать Буддийскую легенду о происхождении гигантских труб в храмах Востока? «Владыка Тибета призвал Высокого Учителя Индии для очищения священного Учения. Но чем встретить почитаемого Учителя! Серебро и золото и драгоценные камни не достаточны чтоб украсить путь его. И Лама в видении получает указание встретить высокого гостя неслыханным торжественным звуком. Для этого создаются новые гигантские трубы». Разве в этом не звучит признание красоты как руководящего и высшего начала жизни! Или другая легенда о происхождении хрустального звона серебряных колоколов. «Когда Богдыхан одарил Высокого Ламу колоколами, Лама бросил дар в реку, сказав: „не уместно мне нести ценный металл. Если следует нашему храму получить эти колокола, пусть воды горной реки понесут их. И река донесла колокола, и в горных струях они получили хрустальный звон высших аккордов“». Вы видите опять то же почитание красоты и мечту о музыке сфер. Волны звуков, в которые на земле нас позвал Проф. Термен. В пустыне одиноко Монгол поет Сагу о Воителе. Просите его повторить нежданно услышанную песнь – он замолчит и улыбаясь скажет, что только пустыня может слышать песню о Великом. Ощущение прикосновения к Великому, возношение красоты живет в самых удаленных юртах Востока. И разве этим ощущением Высшего не связывается сознание и Востока и Запада и всего мыслящего мира? Меня спросили, какое различие основное ощущается между Западом и Востоком. Я сказал – «лучшие розы Запада и Востока имеют тот же аромат. Этот аромат восхождения, возношение священного курения Новой Эры разве не зажигает тот всепобеждающий пламень, о котором говорит Агни Йога великих гор».