это я, но не весь, а с макушкой, бровями и взглядом,
и закат, и его завершенье, и тени восхода,
и любая звезда, что дрожит недостаточно рядом,
и погоды печали, любови и страха погода?..
Хорошо умирающий дождь, или снег с воробьями,
хорошо умирающий в марте, а после в апреле,
не научат людей хорошо умирать… Между нами,
люди именно этого больше всего бы хотели…
* * *
Сны, висящие непосредственно над землей,
пожираются нами при помощи ложки прозрачной,
уплотненное время, стоящее между зарей
и восходом, которое нравится новобрачным,
пуленепробиваемо. Дождь, начиная с шести,
к девяти окончательно выглядит страшной водою,
протекающей в сторону слова «прости»,
заслоненного полуполярной звездою.
Изгибаясь в земле, червяки изгибают ее,
и она по ночам не червива, а волнообразна –
так, наверное, мумия, обожравшаяся мумие,
оживает частями, что само по себе – безобразно.
Сытый воздух стоит, не давая себя подышать.
Вот старуха хотела скончаться, но просуетилась.
Что родился ребенок – вторично. Первично, что мать
появилась, пока пуповина рвалась и светилась.
Жизнь пытается жить, но ее разрывает судьба.
Муравьи охраняют детей. А, пока в колыбелях
те орут, к ним почти наклонилась не то чтоб вода,
но какая-то влага. В своих бесконечных постелях
спят отцы. Тугоухие змеи ползут по траве.
Арифметика пыли равняется запаху рощи.
Мне становится страшно и, стало быть, весело мне,
потому что так – проще.
Слева утро шумит, начиная свое молоко,
Справа – трудно сказать, но, наверное, светятся мухи.
Начинается все, что дается на свете легко, –
начинаются муки…
Летний вечер
Смотри, он воплощается, смотри:
зеленым, красным, голубым и разным,
небесное твердеет изнутри
слоями, а не куполообразно.
Стоят деревья, думают кусты,
шипит трава на змей, ползущих между,
вода, скрывая тело пустоты,
натягивает влажную одежду.
Вот умирает женщина, секрет
ее исчезновенья – это милость
(и только паутина – трафарет
ее морщин – за ветку зацепилась),
по следу суетливой мошкары
она течет, разъятая на части,
в свободное мучение травы
от гнета человеческого счастья.
Нет памяти вокруг, и это – рай,
природа непрочна, ежесекундна,
и ей, переливаясь через край,
саму себя запомнить очень трудно.
Ошеломленная своей ненаготой
под пленкой человеческого взгляда,
она в слюне, она слюна, слюной
меня с тобой она помазать рада.
Я где-то здесь, я кто-то. Кто-то-я
любуется началом этой смерти,
пока еще нетвердая земля
не обрела повадки сильной тверди.
Зеленое запачкало траву,
а синее не пачкает, а плачет.
Все умирает только наяву,
но этот мир не явной явью начат.
Все умирает и живет, живет,
живет и наклоняется то вправо,
где плавно непрозрачное плывет,
то влево, где оно плывет неплавно…
* * *
В прошлом стоит тишина, птицы сухие висят,
второстепенный мороз тоже прозрачен и сух,
кошка бежит по двору: видимо, ищет котят,
в небе плывет седина, опережая старух.
То, что случилось со мной, не начиналось со мной.
Птицы сухие висят. В прошлом стоит тишина.
А между ними – вода, или зовется водой,
что между ними горит или горело всегда.
Ты почему умирал, чтобы родиться зачем?
Мать не любима тобой – снова опять почему?
Пела она по ночам: «Я тебя, сыночка, съем…»?
Бойся ночных матерей, долго поющих во тьму.