P. S. Его сестра Юрсюль в городе, ты, вероятно, ее видела; здесь очень расхваливают мордочку этой Волчицы (прости мне дурной каламбур, но имя ее и значит «волчица»). Говорят, она самая красивая из здешних девушек, а они тут как на подбор.
ПИСЬМО XXVII
Мне не удалось сказать тебе кое-что во время нашей встречи, поэтому берусь за перо. Прежде всего скажу, что я был очень удивлен (приятно), что мадемуазель Манон тоже оказалась в шалаше вместе со своей матушкой и сестрой, но никак не могу уразуметь, как могли эти дамы не видеть Юрсюль? Когда они мне это сказали, я еще не распечатал твоего письма, которое только что получил; а прочтя его, я удивился не менее, хотя и в другом смысле. Что это такое значит и что это такое замышляет госпожа Парангон? А ты так сразу и слушаешься женщины, которая тебе никто? Что же плохого было бы, если бы Юрсюль приехала навстречу родителям вместе с этими дамами? Тут ты, друг мой, промахнулся. Вдобавок, сдается мне, ты пишешь как-то презрительно и небрежно; выходит, что твоя Суженая сама с тобой заигрывает. А ведь ты видел, как обрадовалась наша добрая матушка, как она ее приласкала, как называла своей любезной дочкой, как не отпускала от себя. Ты видел, как эта милая и пригожая барышня приголубила Кристину и Марианну и как она ласково с ними говорила, и с каким веселым и довольным видом слушал ее батюшка, который не очень-то любит всякие такие штучки. Когда мадемуазель Манон у тебя спросила, почему не видно Юрсюли, ты что ответил? Томным взглядом — вот и все, а она им все-таки удовлетворилась. Она даже ответила за тебя нашему отцу, который задал тебе тот же вопрос. По-моему, ты сильно изменился. Ты по-прежнему чистосердечен, порукою тому твои письма, а все-таки кажется, что ты уже не такой. Видно, тут город сказывается и ты в этом не виноват. Друг мой, оставайся таким, каким я тебя знал, не меняйся, дорогой мой; ежели человек хорош, он может измениться только к худшему. Я деревенщина, мужлан, но, черт возьми, я хочу быть хорошим братом, хорошим мужем, хорошим сыном и со временем — хорошим отцом. Вот как я улещаю Мари-Жанну. Я никогда не расхваливаю ее внешность; даже не будь на свете зеркал женщина всегда лучше всякого знает, что у нее красиво. А я беру ее за руку, но не целую руку, как ты, а говорю: Мари-Жанна, ты девушка старательная, когда мы поженимся, ты станешь примерной хозяйкой, ты любишь родителей и будешь любить детей, которых пошлет нам бог, и они будут тебя любить, ты воспитаешь их хорошими подданными; мы будем жить в согласии, потому что ты кроткая, а я тоже не злой. Все мне в тебе нравится, Мари-Жанна, от головы до ног; не потому, что ты красивее других, но ты опрятная и все тебе к лицу. Ты малость привередлива в еде, ну и тем лучше, вкуснее будешь кормить своих; ты не потерпишь, чтобы даже пса побили, детей ты станешь воспитывать ласково, и выговоры твои будут мягкие, ты будешь поощрять ребятишек своей милой улыбкой. Ты очень набожна, и это тоже хорошо, обо мне-то этого сказать нельзя; но я почитаю господа и молюсь и утром, и на ночь за батюшку, за матушку, за братьев и сестер, за себя самого, наконец, и тебя не забываю. Ты не любишь духовенства и тут ты права; женщина должна смотреть на пастырей, не разговаривая с ними, и разговаривать с ними, не глядя на них, то есть видеть их только в алтаре, а разговаривать с ними только на исповеди. Итак, Мари-Жанна, нам вместе будет хорошо.