Добрая матушка наша тебя целует, сегодня утром она мне так сказала: «Напиши ему, чтобы он жил в страхе божьем, был умником и все у него пойдет хорошо». Не стесняйся, пиши мне все; ты ведь знаешь, что никто, кроме меня, не берет письма на почте, я заезжаю за ними по пути, когда еду в В*** на базар, и я покажу остальным только те, которые можно.
ПИСЬМО IV
Мое отвращение от города, любезный братец, еще усилилось после того, как я побывал дома и, чтобы окончательно не упасть духом, я вспоминаю, что говорил на рождестве наш добрый батюшка. Я изнываю от скуки, и, если бы не надежда вновь повидаться с вами на пасху, я, кажется, совсем захирел бы. Я недавно попросил позволения уехать в субботу на страстной в полдень и мне позволили, но если бы это зависело только от одной особы, живущей здесь, то ничего не вышло бы. Ты уже знаешь, братец, что в отсутствие госпожи Парангон, которая в Париже, ее заменяет и управляет всем домом ее родственница; это девушка высокого роста, стройная, красивая, но такая надменная, чванная, нахальная, самодовольная, что в каждом ее взгляде чувствуется, что она требует, чтобы все ее боготворили. Мадемуазель Манон Палестин (так ее зовут) с первых же дней начала давать мне всякие поручения, совершенно не относящиеся к моему ремеслу, — и все это, как я тебе уже писал и говорил при встрече, только потому, что вид у меня простодушный. Я все исполнял и готов был бы исполнять еще более черную работу (потому что не умею никому отказывать, а тем паче красивой девушке; удовольствие угождать ей искупало бы труд, если бы она, приказывая, пользовалась только своей красотой). А так как человек любит командовать, я стал ей необходим. Поэтому-то она и воспротивилась моему отъезду. Хозяин сказал, что, поскольку еще не подписан договор о моем учении, я свободен и что, кроме того, вполне разумно мне еще раз съездить к родителям, чтобы сказать им, насколько я доволен своим новым положением. Когда дело мое выгорело, мадемуазель Манон стала говорить мне всякие колкости; она — первая девушка, убедившая меня в том, что быть красивой еще не значит быть милой. Вчера, например, ей поднесли пирог, она угостила им двоих старших учеников и сделала вид, будто меня просто не замечает. Я весьма равнодушен к пирогам, но, братец, у нас так не поступают; у нас поостереглись бы причинить малейшую обиду даже самому незначительному человеку, вроде Жако-подпаска. Вот какова мадемуазель Манон! Я считаю, что это жестоко! Она всех унижает (кто ей не по вкусу, конечно); посмотрел бы ты, как она обращается с девушкой, которая прислуживает здесь в доме! Мне порою бывает стыдно за нее. Мадемуазель считает, что обходиться без посторонней помощи — ниже ее достоинства. Только и слышишь: «Тьенетта, подай мне то-то; Тьенетта, подай мне это». Стоит той чуть замешкаться, как на нее посыпется: «дура, тетёха, чучело, разиня». Мне думается, главная вина бедной Тьенетты в том, что она такая же молодая и хорошенькая, как мадемуазель Манон, если не лучше. Как можно, повторяю, так не уважать окружающих! Право, я не поверил бы, что есть такие люди, если бы сам не был тому свидетель.
Так вот — в страстную субботу утром я отправлюсь в путь; буду гнать вовсю, а ты выезжай мне навстречу к лесу Куртенэ, а то и к Прованшеру, чтобы я мог тебя обнять несколькими минутами раньше. Низко кланяюсь любезным родителям. Я много думаю о том, что мне сказала Юрсюль; покажи ей это место моего письма, но только наедине, чтобы не обидеть остальных. До скорого свидания, друг мой.
ПИСЬМО V
Чтобы понять, любезный старшой, какое счастье иметь таких родителей, как наши, надобно, чтобы обстоятельства на некоторое время разлучили нас с ними. Как я растроган! Вернувшись в город, я все время вспоминаю их добрые наставления и то, как они меня обласкали... да и вы все тоже. Я стал крепче духом после того, как повидался с ними и они мне открыли глаза на людские пороки, о которых, по их словам (и я им верю), мне было скорее вредно, чем полезно, узнать прежде, чем я сам попаду в город. Не забываю я и того, что все вы мне говорили, а особенно ты, любезный Пьер, и милая Юрсюль. Здесь нет таких дружных семей, как наша; нас четырнадцать детей, и нет среди нас такого, который не пожертвовал бы жизнью ради остальных. Мы не будем богаты, зато будем любить друг друга. Родительское имущество, которое мы стали бы отнимать друг у друга, не стоит и тысячной доли того сокровища, которое таится в дружбе каждого из наших братьев и сестер. Будем мужественны, дорогой Пьер; старшие из нас помогут младшим, мы все будем поддерживать друг друга, как дети того старца, историю которого я прочел на днях. Он взял пучок розог, вроде нашей вербы, и предложил им переломить пучок; ни одному это не удалось; тогда он взял ветки сам и, хоть и был старым и немощным, переломил их все — одну за другой. Прекрасный урок для нас! Наше единение и то счастье, которое оно приносит нам, — лучшая надежда нашей доброй матушки: с нашей стороны было бы неблагодарностью, если бы мы лишили ее этой радости. Я полагаю, однако, что чаяния наших родителей осуществились бы полнее, если бы они всех нас заняли земледельческим трудом, — такая семья, как наша, стоит целой деревни; мы не оставили бы ни клочка земли необработанным, мы улучшили бы уже имеющиеся пахотные участки и обогатили бы батюшку, не уронив ни его, ни себя. Что же еще сказать тебе, Пьер? За меня выдали бы Лороту, нашу кузину с матушкиной родины, как за тебя выдадут Мари-Жанну ... Но всему этому не бывать, нечего мне о том и думать.