О, прекрасная кузина! Вы правы: но кем я окажусь, если забуду сколь многим я обязан Вам! Кем я окажусь тогда! К счастью, я чувствую: этому не бывать. Ваш образ навсегда запечатлелся у меня в сердце... я не забуду его до самой смерти.
ПИСЬМО LIX
Рассуждение бессильно против чувства, кузен; я чувствую, а чувствовать значит больше, чем удостовериться. Если бы мы сменили все наши пороки на добродетель — разве тогда не были бы мы счастливы? «Чувство вводит в заблуждение, — скажете Вы, как уже не раз говорили; — в основе чувства может лежать заблуждение, так же как и истина». Согласен. Но ответьте на мой вопрос и Вам придется признать, что в основе чувства, владеющего мною, — истина. Я не намереваюсь, однако, спорить с Вами и Вас опровергать; я нахожусь на гораздо более низкой ступени, чем Вы; я хочу только просить Вас относиться ко мне так, словно Вы — истинный христианин, а я — глубоко верующий. В надежде на Ваше расположение остаюсь, и т. д.
ПИСЬМО LX
Опьянение, наслаждение, скорбь и безумие — вот четыре состояния, при которых человек поступает независимо от своей воли; Вы находитесь в одном из перечисленных состояний, посему прощаю Вам Вашу записку. Написать Годэ всего шесть строк, Эдмон!.. Сударь, я заслуживаю Вашей любви будь Вы хоть сверхверующим, ибо я вас люблю, и нет для меня большего удовольствия, как доставлять удовольствие Вам. Так будет всю жизнь. Но, в наказание Вам, не скажу больше ни слова; как и Вы, ограничусь шестью строчками — вот они. Остаюсь, и т. д.
ПИСЬМО LXI
Время притупляет остроту радости и остроту скорби; я, наконец, немного успокоился, любезный старшой. В первые дни моего пребывания здесь можно было опасаться новых приступов отчаяния. И правда, трудно передать тебе, какую я ощущал здесь пустоту... Я любил ее глубже, чем сам сознавал!.. Сколько я пролил слез, друг мой, сколько слез!.. И какое мучительное чувство вызвал в моем бедном сердце вид ее матери и сестры! Мы все трое заливались слезами — в этом и заключался весь наш разговор. На другой день я просил передать им, что больше не считаю себя вправе владеть их наследством и возвращу им его. В ответ они пригласили меня присутствовать при их пострижении. Я поспешил в монастырь и просил повидаться с матерью моей супруги, дабы уговорить ее изменить свое решение. Мне ответили от ее имени, что обе они отказываются говорить с кем бы то ни было впредь до совершения обряда. Я подумал, что, быть может, они сделают исключение для госпожи Парангон. Я отправился за нею, она приехала, но и ей не удалось повидаться с ними. Пришлось отказаться от этой мысли. Вчера они приняли постриг. Два часа спустя после обряда они прислали мне сказать, что будут ждать меня в приемной. Тут они проявили все свое расположение ко мне; вид у них был просветленный, почти радостный. По знаку матери, дочь вскоре удалилась. Тогда госпожа Палестин мне сказала: — Любезный сын мой, вам я доверяю больше, чем кому бы то ни было; я знаю вашу честность, знаю, как вы любили мою дочь. Посему я пренебрегла всеми мерами предосторожности, какие предписывает закон, и решила обратиться к вам с просьбой, которую вы сейчас услышите, лишь когда все будет зависеть исключительно от вашего великодушия. Вы — владелец нашего состояния; но вам известно, что есть невинное существо... Умоляю вас: обещайте усыновить его, обещайте здесь, перед лицом господним и передо мною. Я удовольствуюсь вашим словом; обещайте, что передадите ему полностью все состояние его матери, когда бог призовет вас к себе, но не ранее, ибо я хочу, чтобы до тех пор этим состоянием пользовались вы. — Она умолкла. Я плакал. Я поклялся выполнить ее волю, хоть она и просила меня не связывать себя клятвами. Я добавил: — А все проценты с капитала, сударыня, я оставляю в вашем распоряжении. — Говорите тише, — сказала она, — если нас услышат, это может нам повредить — нас станут здесь всячески донимать. От вашего предложения я отказываюсь. Мы внесли в монастырь вклад не меньше других, никакой скидки нам не сделали, а если бы в моем новом положении было возможно и разрешено копить деньги, у меня было бы лишь одно желание — передавать свои сбережения вам. Прощайте, любезный сын мой. По-прежнему любите меня: мы неустанно будем воссылать мольбы о вас и вашем питомце. Прощайте, сын мой... — Она задернула занавеску. Но я еще добрых четверть часа стоял, рыдая и не двигаясь с места, ибо моя скорбь жестоко обострилась. Признаюсь тебе, друг мой, что, если бы мужские монастыри были таковы, какими они мне некогда представлялись, я без колебаний укрылся бы в одном из них, чтобы оплакивать там свои заблуждения. Но, любезный брат, я знаю, что такое монастыри; это — подобие ада; настоятели угнетают монахов, вплоть до того, что подавляют всякую живую мысль; это отвратительная теократия, осуществляя которую руководители возводят себя на место бога (именно это и означает слово «теократия»); монахи же, со своей стороны, всеми силами стараются уклониться от возмутительного произвола, — он возник в Аравии, в Индии, в знойном климате и не годен для европейцев. Этими сведениями, как и многими другими, я обязан отцу д’Аррасу; именно он поднял завесу, скрывавшую от моего взора распутство и порабощенность монахов. Он не лучше себе подобных, но он по крайней мере не лицемер.