“Здравия желаю, ваше высокоблагородие! Я губернский секретарь Тараканов, и мне кажется, что Тименевых убил не Алинский, а письмоводитель следователя Недовесова Слепнев.
— Неужели! А почему вам так кажется?
— Так он был должен покойному три тысячи, находился в связи с его женой, мог во время обыска подложить манишку.
— Господин губернский секретарь! Я сам покойному пять тысяч был должен, а с его женой в связи полгорода находилось. И что, всех нас прикажете на каторгу? И какая, к чертям, манишка? Извольте пойти вон!”
Да-с, перспектива… Остается только одно: довести Михаила Алексеевича до сознания. Вот только как?»
Из конки пришлось выпрыгивать на ходу — пока Тараканов думал, он пропустил свою остановку.
Инобытия у Слепнева не было, это установили довольно быстро. Тараканов хотел поручить выяснить это Жемчужникову, который должен был отслужить еще неделю. Но тот сразу же вспомнил, что в субботу, 6 июня, был вечер в Дворянском собрании.
— Мы ведь, Осип Григорьевич, в тот день с Масловым договорились, что я утром воскресенья на службу приду, по краже работать, а из собрания я поздно вернулся и всю ночь не спал, боялся проспать. Поэтому и запомнил. И то, что Слепнев на вечере был, я тоже прекрасно помню, он еще мне предлагал бросать полицию и переходить в судебное ведомство.
— В чем он был одет?
— Как и все мужчины на вечере — во фраке. На вечера в Дворянское собрание иначе не пускают.
— А во сколько вечер кончился?
— Да уж в третьем часу. Я же говорю, проспать боялся.
— Слепнев до конца оставался?
— Не знаю, людей было много, за всеми не углядишь, да и не интересовался я им.
— Значит, мог уйти незаметно?
— Вполне.
От проверки манишки Тараканову пришлось отказаться. Она, как и другие вещественные доказательства по делу, хранилась у помощника прокурора Стрельникова, составлявшего обвинительный акт, а идти к нему и просить манишку означало воплотить в реальность придуманный в конке разговор. Тараканов изломал всю голову, но ничего, способного склонить Слепнева к признанию, выдумать не мог.
Вечером он позвал к себе в кабинет Маслова.
— Иван Владимирович, сдается мне, что Тименевых Слепнев сложил.
— Это как? Слепнев? Письмоводитель?
— Он.
— Ты уверен?
— Да. Вот только о причинах своей уверенности я даже тебе все сказать не могу. Но можешь мне на слово поверить.
— Тогда поедем, заберем Михаила Алексеевича.
— А нет у меня ничего весомого против него. Если сам не сознается, ничего я не смогу доказать.
Маслов внимательно посмотрел в глаза начальнику.
— Осип Григорьевич, а ты точно уверен, что это он?
— Уверен, тебе говорят!
— Ну тогда вот что я тебе расскажу. В тысяча девятьсот шестом году взяли мы в Москве по наводке одного гайменника. Он извозом промышлял, седоков денежных убивал и грабил, а трупы прятал. То, что по нему бессрочная каторга плачет, ни у кого из нас сомнений не вызывало. Но доказать мы ничего не могли. А он сиделец опытный, признаваться ни в чем не хотел, как мы ни старались. Знал, что коли признается, то сам себе приговор и подпишет, ну а выдюжит — на волю пойдет. Все кулаки мы об него отбили, но ничего не добились. Тогда Дмитрий Петрович, начальник мой, интересную штуку придумал. Посадили мы этого гайменника в пролетку, отвезли на Лосиный остров. Там Мойсеенко соорудил петлю из веревки и велел мне залезть на березку да привязать ее к суку покрепче. А когда я это исполнил, он убивцу-то и говорит:
«Ты, извини, но брат одного из купцов, тобой убиенных, деньги нам большие дал, чтобы мы тебя порешили. Узнал он, что нет против тебя у нас ничего и что нам тебя выпускать придется, вот и расщедрился. Коли, говорит, правосудие мне помочь не в силах, сам я правосудием стану, хоть это и грех великий. Такие вот дела… Начальству я доложу, что тебя выпустил, оставив в сильном подозрении. А когда найдут тебя, все решат, что ты сам с жизнью счеты свел, грехов своих не выдержал. Ну, не поминай лихом на том свете».
Смотрю я — гайменник-то задергался: «Не сделаешь ты этого», — говорит. А Дмитрий Петрович спрашивает: «Отчего не сделать? Не в первый раз, чай. Да и деньги я люблю, вся Москва об этом знает. Вешай его, Иван!» Гайменник стал вырываться, но только ребята его крепкие держали. Подвели мы его к веревке, надели петлю на шею, я за другой конец схватился, потянул, тут он в штаны и наделал. Заорал, что во всем сознается, кого из убитых где похоронил, покажет, вещи уворованные выдаст. Мойсеенко еще и вид делал, что думает, стоит ли его миловать или нет.
Тараканов уставился на Маслова:
— Ты что, Иван Владимирович, предлагаешь мне кандидата на судебные должности повесить?
— Нет конечно. Но мыслить надо в этом направлении.
Тараканов зашагал по кабинету. Потом остановился:
— Да-с, без провокации здесь не обойдешься. Но, конечно, не такой, о которой ты сейчас рассказал. Иван, кто у нас из городовых самый смышленый?
В половине седьмого вечера Слепнев вышел из окружного суда, попрощался с коллегами и пошел к остановке конки.
— Ваше благородие!
Кандидат на судебные должности обернулся.
Перед ним стоял городовой в белоснежном кителе.
— Вы мне?
— Прощенья просим, ваше благородие, господин Слепнев. Разговор один до вас у меня имеется.
— Если недолго, то я вас слушаю.
— Позвольте в скверик пройти, здесь неудобно.
— Послушайте, милейший, я тороплюсь.
— Да я всего на пять минут вас и задержу. Этот разговор убийства Тименевых касается.
— Тименевых? Я действительно вел это дело, но оно уже у прокурора. Вам надобно к нему.
— Извиняйте, ваше благородие, но мне надо именно к вам.
— Вот как? Интересно. Ну что ж, пять минут у меня есть. Пойдемте.
В сквере Слепнев уселся на скамейку и жестом предложил городовому сесть рядом.
Тот, однако, не сел, а, с опаской оглянувшись вокруг, приблизил свое лицо к лицу письмоводителя и, дыхнув на него смесью чеснока и водочного перегара, сказал:
— Видал я вас в ту ночь, то, как вы из окошка вылезали. Так что с вас две тыщи рублев причитается.
— Из какого окошка, какие две тысячи, что ты несешь?! Очумел?!
— Вы, ваше благородие, не кричите. Я все вам сейчас объясню. Пост у меня на Миллионной, пост подвижный, я, значит, должон вдоль по улице ходить. Вот я и ходил. Услыхал шум в переулке, думал — воры. Притаился, гляжу — из окна барин лезет, в одеже, в которой по театрам господа ходют. И дамочка ему вслед чегой-то говорит. Сказала и окно закрыла. Барин на улицу и к «Хиве» пошел. Я поулыбался, думаю — полюбовник у госпожи Тименевой был. Прошелся я до конца улицы, развернулся и пошел обратно. А тут мне, извините, по нужде приспичило. Я в проулочек то и зашел. Не успел свое дело сделать — глядь, окно опять открывается и оттуда второй барин, то есть вы, значит, вылезаете. Вас-то я хорошо рассмотрел! Лунно было, да и стоял я близко.