Теперь уж поднялся невероятный шум. Все вскочили с мест. Все говорили одновременно. Большинство выражало свое возмущение, другие поддерживали Леонида. Кое–кто пытался примирить братьев или хотя бы призвать их к спокойствию.
Юрий Пятаков снова завопил, что он отрекается от председательствования и просит освободить его от комитета, что он ставит вопрос о доверии. Кто–то подал ему воды, он глотнул, расплескивая воду, и, немного успокоившись, начал доказывать, что вхождение в «Комитет спасения» — вопрос тактики, ибо, дескать, это дает возможность влиять на его деятельность в такую ответственную минуту и, в частности, не допустить, чтобы штаб ввел в Киев контрреволюционные войска.
Шум не утихал, и неизвестно, чем бы закончилось это заседание, если бы именно в это время не пришли новые люди. На пороге появились двое в военной одежде. Это были Литвин–Седой из Третьего авиапарка и делегат от 147–й воронежской дружины — единственных, собственно, в Киеве частей, которые в полном составе поддерживали большевиков. Представители этих частей и явились в комитет за указаниями: когда восстание? Но принесли в высшей степени важную новость, которая стала и им самим известной только по дороге.
— Товарищи! — крикнул еще с порога Литвин–Седой. — Штаб тайно вводит в Киев войска!
Все приумолкли. Что? Как? Какие войска! Не ошибка ли это?
Нет, не ошибка! И Литвин–Седой предлагал убедиться в этом — выйти на угол Бибиковского и посмотреть: войска движутся по Крещатику. Полчаса назад на центральных улицах города вдруг погас свет, и, выгрузившись на станции Киев–второй, в темноте и без шума, по Большой Васильковской и Крещатику по направлению к Печерску и Подолу движется пехота.
Все притихли, потрясенные до глубины души. Только неугомонный Примаков попробовал снова наскочить на Пятакова: вот, мол, в вашем «Комитете спасения» контрреволюции Керенского вы, уважаемый Юрий Леонидович, и добились, чтобы контрреволюционные войска не были введены в Киев!..
Но его сразу же утихомирили. Решено было выделить несколько товарищей, чтобы они на месте все увидели и проверили.
8
Бош, Горовиц, Иванов и Тарногродский ступили за порог и через тоннель подворотни вышли на Бибиковский бульвар, и темнота сразу же окутала их: фонари на улице действительно были погашены. Не светилось и в большинстве домов вокруг — город уже укладывался спать.
Серое, закрытое тучами, предутреннее небо низко нависало над стройными тополями бульвара и чуть–чуть отсвечивало с запада, со стороны вокзала: на железной дороге свет не был выключен. Тусклый отблеск от туч позволял видеть лишь силуэты вблизи, и идти приходилось почти ощупью.
Но незачем было ходить далеко — до угла Крещатика оставалось двадцать шагов. И оттуда, с Крещатика, доносился неясный, но ритмичный, приглушенный гул: шарканье многих подошв по мостовой, иногда — металлический звон, изредка — негромкая команда. Сквозь ночной мрак, когда глаза к нему привыкли, можно было и различить: на улице было движение, по улице двигалась людская лавина.
Бош, Иванов, Горовиц и Тарногродский остановились возле афишной тумбы у тротуара. Отсюда до людской лавины, которая двигалась по мостовой, не было и пяти шагов. Сомнения быть не могло: маршевым строем проходила пехота. Винтовки на ремне за плечом, за спиной — вещевые мешки, у пояса позвякивают котелки. Люди кашляли, харкали, переговаривались вполголоса. Иногда слышалось суровое: «Разговорчики! Без разговоров!..»
Глаза уже привыкли к темноте, и можно было хорошо рассмотреть: погоны со шнурком — юнкера, на левом рукаве у каждого белый череп и скрещенные кости — «ударники».
Итак, штабу уже было недостаточна своих, киевских, школ прапорщиков и военных училищ, понадобились еще и юнкера — «ударники», которых Корнилов бросил для наступления на фронт: корниловская гвардия! Итак, фронт и наступление отошли уже на второй план: для контрреволюционной гвардии больше дела нашлось в тылу.
Бош стиснула руку Горовица:
— Теперь ты понимаешь, Саша?