— А почему бы и нет? — на баритональных низах молвил Винниченко. — Я ж все–таки старше вас и обладаю большим опытом в жизни, в революционной борьбе, политике, ну и вообще…
Он все–таки не мог удержаться и немного рисовался, но, в самом деле, эта премилая девушка была именно из тех, которые располагают к искренности. — К тому же всякий знает, что совершенно откровенный разговор получается только при случайных встречах — вот так на вокзале или в поезде, с человеком, которого ты никогда больше не увидишь…
— Конкретно, — спросил Винниченко, — что именно беспокоит вас, товарищ Марина?
— Понимаете, Владимир Кириллович, вот Временное правительство…
Винниченко прижал ее горячую руку к столу:
— Не ищите слов, товарищ Марина, я скажу за вас: Временное правительство — реакционно…
— Да…
— Но — громкая революционная фраза…
— Да, да!
— И одновременно — снова политика царя Николая и черной сотни Михаила–архангела в украинском вопросе. Это вы хотели сказать?
— Это. Но…
— Но украинский генеральный секретариат, председателем которого я имею честь состоять, является подведомственным Временному правительству, юридически — его, Временного правительства, украинским агентом. Но Украинская центральная рада, высший орган национального волеизъявления, заместителем председателя которой я тоже имею честь быть и которая поносит действия Временного правительства на Украине, — фактически действует заодно с Временным правительством. А большевики ругают вообще всех, однако все их боятся и в меру своих сил и возможностей заигрывают с ними — и Центральная рада, и Временное правительство… Это вы хотели сказать, милая девушка?
— Ну, не так, но…
— Но по сути — именно так!
Винниченко вздохнул третий раз: душа его болела, на сердце у него было муторно — бедную девушку мучило именно то, что терзало и его самого и днем и ночью.
— Чтобы вы, милая девочка, не подумали, что я буду говорить сейчас что–то специально для вас, в порядке, так сказать, вашего политического воспитания, а не как равный с равным, — должен признаться вам заранее…
Тут Винниченко остановился на миг — не потому, что колебался, говорить ему или не говорить дальше, а потому, что пытался перебороть в себе докучливого «курносого Мефистофеля», неугомонного фигляра; на язык так и напрашивались интонации мексиканского заговорщика, а он же жаждал говорить сейчас — вот ей же богу! — только искренне и доверительно.
— Я открою вам, милая девушка, почему, собственно, оказался здесь, на вокзале, ночью и забрел в вашу келью… — Фигляр все–таки проскочил сквозь какую–то щелочку, и Винниченко понизил голос, не до вульгарного шепота, разумеется, но до шмелиного гудения. — Речь идет, девушка, о государственной тайне, и, открывая ее вам…
— Ах, нет, нет! Что вы! Не нужно!
— Нет, нужно! Я убежден, что могу положиться на вашу скромность, — снова не устоял против соблазна рисовки Владимир Кириллович. — Я вам скажу, и тогда наш разговор будет иметь смысл… Итак, я срочно выезжаю в Петроград для ведения с Сашкой… простите, с премьером Временного правительства Александром Федоровичем Керенским важнейшего и, заметьте, последнего разговора. Я везу ультиматум, если хотите знать.
Марина побледнела. Снится это ей, что ли? Вдруг открывается дверь и входит сам живой Винниченко! Любимый писатель и первейший государственный деятель! Разговаривает как с ровней и вдруг открывает тайну государственного значения…
— Ультиматум! — повторил Винниченко во весь голос и даже пристукнул кулаком по столу. — Или полное удовлетворение наших требований, или полный разрыв и, как говорит нищий Шпулька на углу Прорезной, — атанде! Бог подаст!.. Или мы созываем немедленно наше, украинское, Учредительное собрание и принимаем наши, украинские, суверенные законы — о государстве, армии, о собственной валюте и тому подобное — все, что будет гарантировать нашу самостийность, или пеняйте на себя: мы принимаем большевистскую программу…
Винниченко распалился, в голосе его зазвенел металл — он чувствовал в эту минуту, что разговаривает не с девушкой из «Просвиты», а с самим треклятым Сашкой Керенским: только так и нужно будет говорить послезавтра в Петрограде, это была неплохая репетиция!.. Но вдруг он скис — такой уж у него был характер: взлеты и падения, думаешь одно, а говоришь совсем другое, — и закончил чуть не плача, жалуясь, как мальчонка маме в юбку, занозивший себе пальчик.