Когда офицерская цепочка сомкнулась в кольцо, вдруг раздался свист — обыкновеннейший разбойничий сигнал к нападению.
Оратор в солдатской гимнастерке и студенческой фуражке успел еще выкрикнуть:
— Так встанем же дружно против контрреволюции…
И в ту же секунду, вслед за разбойничьим свистом, около десятка офицеров бросились к оратору.
Первый удар был нацелен в голову — и студенческая фуражка покатилась к подножью пьедестала бывшего памятника убиенному царскому министру Столыпину.
От оглушительного удара у Виталия Примакова помутилось в глазах. Уже падая, он видел, как его новенькая студенческая фуражка — мечта юных лет! — катится под хромовые сапожки бравых офицеров. Сапожки наступили на нее — раз, второй, третий — и от студенческой фуражки, о которой он столько мечтал и которая еще не была даже освящена посещением университета (он появлялся в ней только в аудитории номер десять, где помещался городской комитет большевиков), остался лишь грязный, скомканный и раздавленный блин, а затем и вовсе ничего не осталось… И когда на плечи Примакова один за другим посыпались удары стеками и нагайками, он, ежась от боли, почему–то вдруг вспомнил, что вот такая же участь постигла и его потрепанную гимназическую фуражку ровно три года назад, в день объявления войны. Тогда он, гимназист шестого класса черниговской гимназии, семнадцатилетний большевик черниговской организации, взобрался на пьедестал памятника «царю–освободителю» и обратился с большевистским словом протеста против империалистической войны к первым солдатам, отправлявшимся на фронт за веру, царя и отечество. Тогда тоже точнехонько так его окружили полицейские и жандармы, а он продолжал говорить, точнехонько так жандарм ударил его по голове — и последнее, что осталось с тех пор в памяти в секунду потери сознания, это была его гимназическая фуражка, катившаяся под кованые жандармские сапоги, топтавшаяся сапогами и исчезнувшая, исчезнувшая навсегда: семнадцатилетний большевик–гимназист очнулся уже в каземате киевской Лукьяновской тюрьмы. А окончательно пришел в чувство — после допросов «с пристрастием» — в далеком Абакане, в Красноярском крае, в Сибири…
Толпа митингующих загудела, забурлила. Сотни людей кричали слова протеста и двинулись ближе к пьедесталу. Но офицеры дали вверх залп из своих пистолетов, и толпа волнами отхлынула назад.
— Свобода ведь! Свобода! Революция ведь! — кричали в толпе. — Да здравствует свобода!..
Но офицеры — «ударники» тоже кричали:
— Да здравствует свобода!.. Да здравствует революция!..
И избивали…
6
Было, однако, в сегодняшнем бурлящем Киеве укромное местечко, где царило какое–то затишье, — на Предмостной слободке, в ресторане «Венеция».
Сахарозаводчики юга избрали для своего съезда именно этот, наделенный всеми щедротами природы, тихий уголок: отлогий золотой берег Днепра, живописный пролив, в самом деле напоминающий каналы Венеции, непролазная чаща зеленого кустарника — и тяжелые штофные портьеры главного зала ресторации на широких портфнетрах с чарующем видом на святую лавру и склоны Аскольдовой могилы. Было несомненное удобство и в том, что съезд проходил в зале ресторана: в перерывах между заседаниями можно было, не сходя с облюбованного места, у столика, позавтракать, пообедать и поужинать — и таким образом покончить с повесткой дня без особой проволочки. Шеф–повар «Венеции» славился на весь Киев и все Правобережье.
Утреннее заседание только что закончилось, докладчик граф Бобринский — второй после Терещенко сахарный украинский магнат — указал на царящий в сахарной промышленности хаос и подробно остановился на обзоре тревожных явлений в стране, особенно на Киевщине и Подолии: помещики сокращали посевную площадь под сахарную свеклу, сезонные рабочие на сахарных заводах требовали восьмичасовой рабочий день, крестьяне отказывались собирать урожай за деньги, вымогая третью часть продукции. В селах вообще творилось черт знает что: потрава помещичьих пастбищ, порубка государственных лесов, забастовки в экономиях и даже — слушайте, слушайте! — кое–где даже уже дошло и до наглого запахивания помещичьих земель.