Последние слова он говорил уже в спину товарищам. Иванов, Леонид Пятаков, Картвелишвили, Смирнов и Гамарник, не дослушав, выходили из кабинета.
Когда дверь за ними затворилась, Винниченко сел, швырнул карандаш и пробормотал какое–то ругательство — возможно, что нецензурное.
Грушевский схватился за голову и застонал.
Петлюра подошел к столу и нажал кнопку.
На пороге появился секретарь Грушевского.
— Сотника Нольденко! — приказал Петлюра.
— Что вы думаете делать? — спросил Грушевский, оставляя свои волосы и хватаясь за бороду.
Петлюра дернул плечом и не ответил.
Винниченко тоже молчал. Брови его хмурились, опускались все ниже. Такое нахальство! Но что делать? Все ж таки — протесты и требования от… от доброй половины населения столицы. И как раз… агрессивно настроенной половины. От половины, которая… гм… претендует на власть в городе и во всей стране. А тут на носу война, военное время, и вообще…
Вошел барон Нольде.
— Пан сотник, — спросил Петлюра, — вы хорошо знаете всех этих пятерых, которые сейчас вышли?
— Еще бы! — Барон Нольде хотел даже свистнуть, но спохватился и только щелкнул каблуками. — Так точно!.. Собственно, я хотел сказать: так есть, пан генеральный секретарь!
— Немедленно пять штатских агентов — следом! Чтоб не спускали с глаз! Когда придут домой, — неусыпное внешнее наблюдение! До ночи! А там…
Барон Нольде снова щелкнул каблуками и вытянулся:
— Так есть!.. Собственно — так будет! Я хотел сказать: будет исполнено!
Винниченко заерзал в кресле:
— Ну, что вы…
— Можете идти! — сказал Петлюра начальнику контрразведки.
Барон Нольде четко выполнил поворот «кругом» и, печатая шаг, вышел.
Винниченко промямлил:
— Знаете, Симон Васильевич, удобно ли… — Его виски слегка зарумянились. Владимир Кириллович уже немного отошел, и ему было неловко. — Такие методы…
Петлюра вспылил:
— Какие методы? А что же — так, как вы: и нашим и вашим?
— Симон Васильевич — вспыхнул Винниченко. — Я просил бы вас все же!
— Мы должны действовать решительно и не миндальничать!
— Но ведь мы с вами — революционеры, члены социал–демократической партии. А к подобным методам действительно прибегали… охранка и жандармерия…
— Ну, знаете! — теперь возмутился уже Петлюра. — Вы повторяете слова этих… Ваши большевистские настроения уже дорого обошлись нам на последней сессии Центральной рады!..
— Симон Васильевич!
— Владимир Кириллович!
Грушевский бросился разнимать:
— Господа! Умоляю вас! Если уж и мы не будем едины…
«Едины», впрочем, они, конечно, не были, и милейшего Владимира Кирилловича Михаил Сергеевич охотно съел бы и с кашей, и без каши, но ведь такое время — государственные интересы превыше всего, надпартийное единство, когда идет речь о возрождении нации, абсолютно необходимо.
Впрочем, Винниченко и сам уже понемногу остывал. Черт побери! Действительно, не время заводить свару. На носу война!.. А что касается филеров и слежки, то… что ж — следили и за ним: всю, можно сказать, жизнь находился под наблюдением если не охранки, то полиции, если не российской, то австро–венгерской. А почему следили? Потому что был, так сказать, «подрывателем основ», опасным для государства элементом. А кто такие эти… большевики, если не подрыватели основ только что родившегося Украинского государства? Элемент безусловно опасный. В конце концов, и в самом деле, нельзя спускать с глаз…
Постучав, вошел секретарь:
— Дневные известия с телеграфа!
В руке у него был пачка телеграфных бланков.
— Вот, — сказал секретарь, и голос его как будто слегка дрожал, — последняя телеграмма из Полтавы: отряд, именующий себя «украинскими червоными козаками», под командованием Виталия Примакова, при бронепоезде, орудиях и пулеметах, двинулся от станции Люботин в направлении на Полтаву… С боем, разгромив наши гайдамацкие заслоны, занял станции Огульцы, Ковяги…
— Машину! — крикнул Петлюра.
— Куда вы? — перепугался Грушевский.
— В штаб! Все вооруженные силы из–под Полтавы надо бросить навстречу! Остановить!
Петлюра, не попрощавшись, выбежал из кабинета.
Грушевский сжал виски.
— Это… таки… война, Владимир Кириллович — спросил он неуверенно, в надежде услышать — нет.
— Война! — подтвердил Винниченко.
Потом он тоже глубоко и тяжко вздохнул: