Тут, на Виноградном, 6, во дворе во флигеле, в этой вот комнатушке — стол, шкафчик, два стула, матрац на четырех кирпичах — и должна была начаться отныне супружеская, счастливая и в поте лица жизнь Ивановых Андрея и Марии.
2
Преодолеть общую неловкость взялся Ян Гамарник.
— Ну что ж, — молвил он весело, взъерошив свою страшную черную бороду, — жениться так жениться, а с резолюцией мы, брат, можем и немного погодить. Только почему же ты раньше не сказал? А потащил и в самом деле якобы писать резолюцию? Если бы ты предупредил, мы б, пожалуй, какой–нибудь свадебный подарок припасли. Флердоранжи или что там еще полагается? Торты и шампанское? Насчет этого, пожалуй, кишка у нас тонка…
Чудновский подбросил иронически, не указывая, впрочем, кому адресует свою остроту — Иванову или гостям:
— Да ведь если б он признался наперед, что на свадьбу зовет, боюсь, что… не пошли б мы, а поискали бы другое место для писания резолюции.
Окончательное редактирование резолюции только что закончившейся конференции большевиков шести губерний Юго–западного края было поручено Бош, Тарногродскому, Чудновскому, Иванову и Гамарнику.
Бош, не скрывавшая своего недовольства, что составление резолюции, таким образом, откладывалось, решила, раз уж такое дело, тоже пошутить:
— И оправдываться тут нечего! Обрати внимание, Андрей, даже Ленин и тот женат…
Шутка прозвучала неуместно, и Евгения Богдановна, вообще не мастак на шутки, сконфузилась.
У Марии немного отлегло от сердца: ага, стало быть, и народным трибунам случается сказать невпопад! И она даже с благодарностью взглянула на Бош. Но Евгения Богдановна смотрела уже озабоченно, даже грустно — взгляд ее стал вдруг каким–то отсутствующим, словно в эту минуту она всматривалась во что–то невидимое для всех или прислушивалась к своим собственным мыслям.
Чудновский попытался развеять общее смущение:
— А Карл Маркс с Фридрихом Энгельсом были, как известно, любовниками хоть куда, да и мужья потом из них получились образцовые!..
Шутка снова была не высокого пошиба. Все промолчали.
Только Тарногродский залился румянцем.
Коля Тарногродский — опытный подпольщик с предвоенных, еще царских времен, несравненный оратор–трибун и непревзойденный организатор масс — был юношей на удивление застенчивым. Особенно терялся он в присутствии женщин. А про такое, как любовь, стеснялся подумать даже наедине с самим собой. Не потому, что был аскетом, а просто — созревший во всех самых сложных вопросах жизни, в этом вопросе он, за постоянным отсутствием свободного времени, оставался недорослем. Был он студентом–медиком с волчьим билетом и из камеры смертников Лукьяновских казематов вышел буквально сквозь дым и огонь: когда в день отречения царя народ поджег Лукьяновскую тюрьму.
Мария поставила на стол заветные шесть бутылок калинкинского пива «Ласточка», припасенные специально для этого случая, и сказала, призывая всю свою, тоже заранее заготовленную, непринужденность:
— Пожалуйста, дорогие гости, прошу вас — наливайте, чтобы вместе с нами поднять эти… — она с вызовом посмотрела на шесть выщербленных чайных чашек, — эти бокалы за то, чтобы…
— Э, нет! — сразу прервал Гамарник. — Так не годится! Где же это видано, чтобы невеста распоряжалась за свадебным столом? Это уж когда станете хозяйкой — тогда! — Из–под его орлиных бровей вдруг брызнуло самое настоящее, непринужденное веселье. — За свадебным столом порядок держит посаженый отец. Кого уполномочено назвать посаженым отцом? Никого? Тогда посаженым отцом буду я! Как представитель городского комитета, поскольку дело происходит на территории города — узурпирую власть!
Он отобрал у Марии бутылку и принялся разливать.
— А вам, молодая царевна или королевна — как там в народе определяют ваше теперешнее звание? — надлежит сидеть скромно рядом с молодым мужем, теребить кончик скатерти и краснеть. Потому что сейчас будет вам горько! Ну, прошу краснеть!
Мария зарделась как маков цвет. Из–под опущенных ресниц она перепуганно и как–то зачарованно поглядывала на товарищей и особенно на страшную черную бороду Гамарника — ее, оказывается, посаженого отца.