В сторонке, невдалеке от стола президиума, присела на корточках еще небольшая кучка молодежи и вовсе городского вида: несколько студентов в фуражках с голубыми околышами, несколько гимназистов и реалистов в форме с белыми и желтыми кантами.
День только–только вступил в свои права — солнце поднялось как раз вровень с верхушкой горы, и его косые лучи слепили глаза всем присутствующим; люди отворачивались либо заслонялись от солнца рукой. Утро было ласковое, ветер не шелохнет, теплынь как на спаса, из местечка тянуло соломенным дымком: в домах жарили и парили к обеду; с окружающих полей — запахом старой соломы и навоза: как раз под озимые хлеба удобряли пашню; откуда–то издалека, очевидно от лесного монастыря, доносился звон к панихиде по какому–то хуторскому покойнику.
7
Первым выступил дядька с длинными седыми усами, сидевший рядом с генералом в белой черкеске.
— Голопузые и голодранцы! — заговорил дядька, покашливая после каждого слова. — Душа гетмана Богдана воротилась в Субботов, в свою христианскую могилу, полетела над лугами и полями аж за Черный яр, пособирала преславного гетмана кости, проклятым ляхом Чернецким раскиданные повсюду на Черкасщине, сложила их в костяк–скелет, слепила гетману из украинской земли новое тело, ангельское и небренное, вселилась в него — и снова оживает наша казацкая воля, становится на свои ноги наше вольное украинское казачество…
Усатый дядька, произнося речь, постепенно переходил на речитатив, на причитание песенного склада, и в толпе по большому кругу пошел шелест, бабы потянулись уголками платков к глазам. Но господин в гимнастерке — тот, который сидел слева от генерала, — поднял руку, и снова стало торжественно тихо.
Дядька кашлянул и почти запел:
— Бедная чайка в вечной тревоге — вывела деток у торной дороги…
Тут дядька не выдержал и сам заплакал. Бабы взвизгнули и заплакали, вздохнули и мужчины, стоявшие в кругу.
Но дядька вытер слезу седым усом и вдруг неистово завопил:
— Потому как по той дороге не татарва, не турок–басурман надвигается и не ляшская распроклятая шляхта, под Кодней недорезанная, а лютый герман–австрияк — с заката солнца; а с севера грозит–надвигается чертов москаль–кацап, который вот уже двести лет топчет нашу святую земельку и жиреет на наших казацких достатках! Не потянула против него и христианская ливоруция, чтоб не было царя Миколки!.. Нужно нам думу думати о своей самостийной украинской ливоруции, хлопцы!..
Выступал не кто иной, как сам инициатор движения «вольного казачества», юродивый из села Гусаки из–под Звенигородки, по фамилии Смоктий. С другой стороны от генерала восседал идеолог движения — педагог–юрист Юрко Тютюнник, атаман основоположного, Звенигородского, «вильно–козачьего» коша. Генерал в центре был — Скоропадский, черниговский помещик, потомок гетмана Ивана. Того самого Ивана Скоропадского, Илькова сына, который, будучи поставлен на гетманство царем Петром после предательства Мазепы, издал к казакам и посполитым универсал: кориться только Москве, прославил по церквам убиенного Кочубея, а вторым универсалом роздал земли и богатства Украины московским боярам и установил разные привилегии для вели–корусов. Потомок его — генерал в черкеске — только что был избран атаманом «вольного украинского казачества» по всей Украине. Рядом с ним, в визитке, был генеральный писарь генеральной рады «вольного казачества» Кочубей — потомок того самого знаменитого Кочубея.
И происходил в эту минуту всеукраинский съезд «вольного казачества». Съехались на него делегаты с Киевщины, Херсонщины, Полтавщины, Черниговщины, Екатеринославщины и даже с Кубани. Сегодня в рядах «вольного казачества» было уже шестьдесят тысяч сабель. Завтра должно было быть шестьсот; в сотнях — по селам, в куренях — по волостям, в полках — по уездам и в кошах — по губерниям. Съезд был специально созван на руинах замка Богдана Хмельницкого в историческом Чигирине — действовали, так сказать, исторические реминисценции.
Юродивый Смоктий вопил: