В это время манифестация подошла к помещению Коммерческого института. И семьдесят восемь гвардейцев–гренадеров на руках людей вплыли в зал заседаний. Пленум стоя встретил их песней:
В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас еще судьбы безвестные ждут…
Героям–гренадерцам так и не пришлось сойти на землю — их прямо посадили в кресла первого ряда перед президиумом.
Председательствующий объявил:
— Внеочередное слово предоставляется председателю солдатского комитета славного полка гвардейцев–гренадеров прапорщику Дзевалтовскому!
5
И Дзевалтовский поднялся на трибуну.
На суде ему так и не пришлось произнести свое последнее слово, и вот теперь он имел возможность сказать его здесь — перед народом.
Дзевалтовский смотрел прямо перед собой, и взгляд его был таким же напряженно–внимательным, как и тогда, когда он слушал обвинительный акт. Только теперь он видел перед собой уже не суд генералов, а суд народа. И приговор народный светился у всех в глазах: радость первой победы, готовность к борьбе, вера в победу.
Да, победа не может не прийти, раз на борьбу поднялся весь народ. Вот они сидят перед ним — борцы и первые победители, его друзья–однополчане. Вон Демьян Нечипорук заливается счастливым смехом. Не имеет значения, что победа, которой он добился, была только первой, совсем еще незначительной победой: теперь он будет драться до конца, до окончательной огромной победы. А впрочем, и первая его победа тоже не мала: он победил смерть…
И Дзевалтовский начал свою речь, она была совсем краткой:
— Товарищи! Мы бросили оружие, потому что не захотели воевать, не захотели быть пушечным мясом в чужой войне, не захотели быть орудием убийства в руках империалистов… Теперь мы возвратимся в свою часть и… непременно возьмем оружие в руки. Потому что теперь мы поведем нашу справедливую войну против паразитов и империалистов, поведем войну против старого мира рабства — за новый мир, который мы построим сами для самих себя! Мы пойдем в бой за власть Советов! Большевистских Советов! К оружию, товарищи!
Когда овация улеглась, пленум Совета перешел к очередному делу: выборы постоянного исполнительного комитета Совета.
В результате голосования в комитет прошли: четырнадцать большевиков, семь меньшевиков, шесть эсеров, три украинских социал–демократа и один бундовец.
Итак, в президиуме Киевского совета рабочих депутатов большевики тоже вышли, наконец, на первое место.
Тогда меньшевики, эсеры и бундовцы заявили, что подобное соотношение голосов в президиуме будет не парламентарным, ибо заранее предопределяет, что будут проводить лишь большевистские резолюции, и поэтому–де они снимают с себя полномочия членов исполкома.
Зал разразился хохотом, кто–то крикнул «ура!».
Семь меньшевиков, шесть эсеров и один бундовец встали со своих мест и направились к выходу. В зале поднялся невероятный шум — люди аплодировали, стучали ногами, выкрикивали оскорбления вдогонку уходящим. Василий Боженко вырвался на эстраду, встал перед трибуной, всплеснул руками и даже присел от хохота.
— Все это уже было! — кричал он. — Было уже! Только раньше мы покидали зал, а теперь — вы! Тогда вы нас побеждали, а теперь — мы вас!
Он заложил два пальца в рот и засвистал разбойничьим свистом.
Свист подхватили тут и там. Свист, улюлюканье, насмешки неслись вдогонку представителям соглашательских партий. И напрасно председательствующий поднимал руки вверх, призывал всех к порядку, и сердито одергивал Боженко.
Весело и радостно было у всех на душе: наконец–то и меньшевики с эсерами оставили Совет в покое!
Итак, большевики завоевали большинство и в руководстве Киевского совета. Такой это был знаменательный для столицы Украины день. День первой победы.
Победы день первый.
6
Господи боже мой, да ведь это ж было его родное село!
Демьян стоял и плакал.
Это было смешно — обстрелянный, израненный, контуженый старый солдат, который провел три года на позициях и узнал там, что такое и вши в окопах, и сорокачасовые пешие переходы, и наступления, и отступления, и атаки, и контратаки, полной мерой хлебнул горя и беды, не проронив при этом и слезы, — вдруг стоит и плачет.
Эта было и неправдоподобно: узник после трех месяцев темного каземата, подсудимый, которого ожидал лишь смертный приговор, смертник, которому вот–вот уже надлежало проститься с белым светом, — вышел на волю, остался в живых и вдруг заплакал.