— Что за черт? — изумился Подвойский. — Какой–то тип в малиновой черкеске… Из Дикой дивизии, что ли? Или из Киева из гайдамаков Центральной рады?..
Муравьев надрывался:
— Немецкое наступление угрожает революции! Армии Вильгельма — авангард мирового империализма!..
Он размахивал руками, широкие рукава черкески взлетали крыльями в воздух, когда он поднимал руки вверх, и тогда из–под малиновых крыльев серебристо сверкали узкие, белого атласа, рукава подчеркесника — и это мелькание малинового и белого раздражало не менее, чем сами слова и чрезмерная патетика интонации.
— Генералы бездарны! — разглагольствовал Муравьев. — Генералы предатели и реакционеры! Военная хунта печется лишь об интересах капиталистов! Корнилов и Керенский одного поля ягоды: их призывы к патриотизму — спекуляция на чувствах обывателя! Но обыватель окопался в тылу, а мы проливаем кровь на фронте, чтобы преградить путь немецкому империализму…
Упоминание о фронте импонировали аудитории, и отовсюду послышались возгласы одобрения. Сверху, с галерки, зааплодировали.
— Всех генералов, капиталистов, министров, плутократов в расход!..
По ярусам цирка прокатились волны аплодисментов, матросы с галерки завопили: «Даешь!»
— Черт! — выругался Подвойский. — Какой–то анархист! Он сорвет митинг…
— Это не анархист. Это «ударник» Муравьев.
— Да что ты говоришь!
— И рекомендуется левым эсером!
— Юрко! — ухватил Коцюбинского за руку Подвойский. — Сейчас же тебе слово! Ты должен поставить его на место!
— Подожди! — Юрий тоже перехватил руку Подвойского. — Но что же я скажу? И к тому же я плохой оратор…
А Муравьев распинался:
— Только всемирное восстание против мирового империализма! На революционных штыках мы понесем смерть империализму!
Муравьев приостановился, чтобы глотнуть воздуха, и председательствующий воспользовался паузой:
— Все это очень хорошо, товарищ, но мы собрались для того, чтобы обсудить национальные интересы украинцев на путях социалистической революции. Поэтому прошу вас ближе к теме или…
— Какие там еще национальные интересы?! — заорал Муравьев. — Революция не знает ни государственных границ, ни национальных рамок! Какие там еще украинцы? Контрреволюция! Долой подпевал Киевской центральной рады! Украинцы — предатели интернациональной борьбы!..
В цирке поднялся шум. Кто–то кричал: «Браво, даешь!» Но преобладали возгласы протеста: «Долой с трибуны! Самого в расход!..» В зале сидело несколько тысяч украинцев, а оратор их оскорбил. Свист, шиканье, топот не дали уже Муравьеву говорить дальше.
Еще несколько минут Муравьев пытался перекричать всех, испуская истерические вопли, размахивая бело–малиновыми крыльями черкески, даже топал ногами, но в конце концов Подвойский вышел на эстраду, взял Муравьева под руку и отвел в сторону. Лицо у Муравьева было страшное: из–под взъерошенных волос густыми потоками струился пот, лоб сделался желто–восковым, глаза дико вращались, на губах появилась пена. Казалось, у него вот–вот начнется эпилептический припадок.
— Слушай, — взмолился Коцюбинский. — Я не могу! Я не смогу после него! Понимаешь…
Но было уже поздно. Председательствующий, кое–как утихомирив зал, объявил:
— Слово имеет товарищ Коцюбинский. Из Сто восьмидесятого полка.
5
И вот Юрий, пошатываясь от волнения и слабости, вышел на импровизированную трибуну — несколько досок, положенных на козлы у выхода на арену. Доски помоста качались под ногами при каждом движении, но Юрию казалось, что это качается, кружится весь огромный купол цирка: ярусы как бы закручивались вверх спиралями, спирали эти тоже извивались и вибрировали — от движения тысяч лиц над барьерами. Что же сказать? О чем говорить? Юрий не успел обдумать ни своего выступления, ни темы, которая волновала сегодня митинг. Какая тема? Ax, национальное самоопределение, социалистическая революция и украинцы…
Вдруг откуда–то сверху, с верхних ярусов, раздалось:
— Братцы! Да это же наш Коцюбинский! Живой! Из тюрьмы! Товарищ Коцюбинский, привет!..
Там, на верхнем ярусе, собрались, очевидно, однополчане из разоруженного после июльских событий 180–го полка.
Сверху послышались аплодисменты, и их подхватили тут и там.
И сразу же Юрию стало легко: свои! Тут были свои! Следовательно, и вообще он был среди своих…
И Юрий начал.
— Громче! — сразу же послышались выкрики.
В самом деле, голос у Юрия был слишком слаб после двух с половиной месяцев заключения и десяти дней голодовки, за эти несколько дней после голодовки он еще не успел оправиться.