И не менее для нас и для всего света важно, чтобы «Медный Всадник» вздымал своего коня над бездной, чтобы «Николай Палкин», караколируя на манежной лошади, глядел из-под прусской каски на «свою» площадь с собором, имеющим тоже вид воина с золотым шеломом, чтобы Екатерина II свешивала свой шлейф на беседу откормленных и ленивых сановников и искусных генералов, и чтобы Александр III встречал прибывающих из глубин России тем упрямым вызовом, который страна в свое время не сумела побороть, и за который ей пришлось так жестоко расплачиваться.
Впрочем, мне необходимо прежде, чем идти дальше, условиться о том, что и я защищаю. Я главным образом защищаю художественно-историческую ценность вещей. Если бы можно было издать закон, навеки изгоняющий с площадей плохие памятники, то работы для сносителей памятников сразу получилось бы немало, а мы, люди, любящие искусство, могли бы только радоваться подобной деятельности охранения хорошего вкуса. У нас в одном Петербурге, при всей нашей скудости, нашлось бы несколько случаев приложить свои силы для такой цели. Следовало бы в первую голову убрать игрушечного Петра I в Летнем Саду и двух «Петров для начального образования» на Адмиралтейской набережной - эти печальные свидетельства вкуса Николая II. Далее мы бы убрали срамящий нашу эпоху памятник Глинки у Консерватории, а также срамящий Пушкина памятник на Пушкинской улице, потешного Пржевальского с его верблюдом и все убогие бюсты великих людей в Александровском саду. Еще следовало бы убрать Суворова, Лермонтова, ужасный мавзолей на Кронверкском и т. д. А в Берлине, Париже, Вене и по всем итальянским городам, какое было бы раздолье для такой очистительной деятельности! Какой победой хорошего вкуса был бы день, когда всю Siegesallee, эту ерундовую чепуху, для нас, художников, не оставляющую сомнения в коренной бездарности Вильгельма, свезли бы на городскую свалку камня!
Но вот беда в том, что не во имя красоты взывают наши цензоры от революции, а во имя революционных идей, и при последовательном осуществлении таких воззваний человечеству грозит лишиться самых прекрасных вещей и как раз сохранить всякую дрянь - за то только, что эта дрянь изображает очень почтенных деятелей.
Впрочем, и Амфитеатров, и мой недавний собеседник предлагали не сносить, а свезти кумиры в какой-то музей. Там-де эти статуи перестанут быть идолами, а станут себе скромненькими нумерами каталога, наравне с «первым шагом» Каменского и всякими Парисами и Амурами. Но, во-первых: если уже «искоренять гнусности», то лучше их уничтожить без остатка, - это, по крайней мере, последовательно; «Николай I» и в амбаре будет казаться внушительным богом военщины, а к Петру I и в музее будут ходить на поклонение (да еще сколько найдется у них новых поклонников только потому, что «их обидели»). Ну, и затем, оставляя эти доказательства от абсурда, нужно же вспомнить, что великое и прекрасное художественное произведение имеет право на то место, для которого оно предназначалось и ввиду которого оно создавалось.
Одно дело Фальконетовский Петр среди строгой декорации Сенатской площади или Растреллиевский Петр на фоне фронтона Михайловского замка, а совсем другое эти статуи будут представлять в залах или хотя бы в садах музея.
Вот этого я никак не могу понять, за что мы будем себя сами обижать и обкрадывать? Зачем мы станем губить ту красоту, которая нам досталась в наследство, а не будем беречь ее, чтобы пользоваться ею? Ведь вся красота и Петербурга, и Москвы, и отчасти Парижа «произведения царизма»; что же во имя прекрасных революционных идей нам нужно начать с того, чтобы повыбросить всю эту «чужую ветошь», которая недостойна обслуживать народ, добывший себе свободу?
Когда я хожу по Версалю - у меня среди всяких чувств, которые наполняют мое сердце, одно определяется особенно ярко. Это чувство какого-то умиления перед всеобъемлемостью, перед мудрой терпимостью и незлобивостью народного гения. Ведь Версаль был, более чем что-либо на свете, обречен на гибель в качестве искупительной жертвы за все грехи ancien régime’a. Вот памятник исполинского размаха, который действительно более создан для того, чтобы каждой своей линией, каждой затеей, любой статуей, малейшей вазой он напоминал о божественности монархической власти, о величии короля-солнца, о незыблемости устоев. А между тем сейчас тот же памятник говорит как раз о чем-то обратном - о божественности искусства, созданного людьми из народа. Он низводит «Луи Картоза» в разряд актера, играющего роль в стильно-аллегорическом празднике. Он убеждает в том, что устои рухнули. Vita brevis, ars longa.