И не думайте, чтобы туда ездили на поклон одни сторонники этого старого порядка. Нет. Там или просто гуляют няньки с ребятами и ухаживающие за ними солдаты (самый демократический элемент). Или рыскают туристы, жадные до эстетических наслаждений. Или бродят поэты, для которых все прошлое истории одинаково пленительно. И которые готовы также упиваться грустью перед «хижиной» Марии Антуанетты, как и перед «ванной», в которой был убит Марат. И умная республика ассигнует миллионы на поддержку того, что создано низвергнутыми ею тиранами, и мало того, имеет достаточно вкуса и такта, чтобы гордиться всем этим пантеоном, всем этим храмом «à toutes les gloires de la France».
И еще два слова о «заменах». Зачем и кому нужны эти символические замены? Даже в случае, если они будут удачными, то все же станет досадно, зачем одно хорошее вытеснено другим хорошим. Ведь места свободного под небом достаточно. Ведь хотя бы в Петербурге можно поставить что угодно и против каждой из сторон Исаакия, и на противоположном конце Александровского сада, и на бывшей разводной площадке перед Зимним дворцом (отличное «символическое» место), и на выступе перед Биржей, и на Марсовом поле, и где угодно. Так нет же. Имеются особые любители до того, чтобы, вот, убрать Фальконета и именно на то же место поставить что-то другое. Это касается и зданий. Казалось, и всякое прекрасное здание надо беречь и нечего его перестраивать. И опять-таки с особым смаком во все времена люди занимались вместо строительства, перестроительством, безрассудно опустошая свои собственные кошельки на двойную работу, на ломку старого прекрасного и на сооружение нового, - которое очень часто было уже вовсе не прекрасно.
Ведь никакие и самые даже прекрасные идеи не могут гарантировать, что заменяющее будет равноценно в художественном смысле как заменяемое. Это очень легко сказать: «Неужели русская демократия не найдет в себе сил создать памятники столь же прекрасные, как и памятники, созданные царизмом?» Произнесенная на митинге такая фраза неминуемо сорвет гром энтузиазма, и каждый аплодирующий в эту минуту готов будет схватить лом, чтобы идти сокрушать старое и послужить делу проложения путей для нового. Но, увы, митинговый экстаз и реальная проверка жизни - вовсе не совпадающие вещи, и если довольно простым представляется снос старого, то весьма и весьма трудным проблематичным является воздвижение столь же прекрасного или еще лучшего.
К тому же красоты, созданные при монархии, только кажутся врожденными произволом, на самом же деле в них проявились достижения очень сложной, многовековой культуры; они - результат бесконечной цепи традиций, бесконечного «атавизма идеалов» и именно идеалов, а не простого угодничества. Медный Всадник хорош не только потому, что очень искусно передан скачущий на горячем коне всадник (хотя и это могло бы быть радующим чудом искусства), а потому, что авторам удалось во всей посадке, в челе, в глазах, в нервности жеста Петра, в ноздрях, в гриве, в напряжении шеи, в каждом мускуле ног, даже в хвосте коня передать то самое, что больше всего волнует, когда это видишь в жизни: безграничную силу человеческой воли, способную подчинить себе природу, сделать ее своей сотрудницей. Всадник сросся с конем, а конь, несущий всадника, так же «гениален», как всадник. Именно этот обузданный конь дает всаднику предельную мощь, делает его непреодолимым, ведет его к победам, разделяя с ним грозные опасности и рискуя низринуться вместе с ним в пропасть. Для убедительного выражения такой мысли потребовалась, разумеется, не одна прихоть «северной Семирамиды» и даже не удача ее выбора, а то, что Фальконет и г-жа Колло были истинно «лучшими людьми Франции», были из того же теста воспитанных рядом поколений идеалистов, как и те люди, которые спустя немного времени создали революцию. «Медный всадник» - революционный памятник монарху-революционеру.
Да и другие памятники (из тех, которые я защищаю во имя искусства) не могут считаться блажными порождениями прихоти и просто идолами самодержавия. Сейчас, разумеется, довольно затруднительно об этом говорить, ибо мы слишком все нервны и подозрительны. Попробуй-ка я защищать Клодтовского кирасира, и еще выйдет так, что я превозношу самую жуткую личность Николая. Но вот на примере памятника Александра III мы можем отметить даже такой случай, что художник противопоставил свою дерзкую мысль воле заказчика-государя. И вынес столь жестокий приговор царю-миротворцу («автору договоров с союзниками»), что заказчика с самого открытия памятника не покидала мысль отправить его в ссылку в Сибирь, подальше от своих оскорбленных сыновьих глаз. И что же, неужели мы, покорно называющие по-прежнему Петербург Петроградом, как того пожелал Николай II, и здесь последуем его вкусу, его произволу: согласимся удалить произведение Трубецкого, мощь которого опять-таки обусловлена не просто удачей мастера, но глубоким проникновением художника в задачу. Александр III на Знаменской площади не просто памятник какому-то монарху, а памятник характерный для монархии, обреченной на гибель. Это уже не легендарный государь-герой, не всадник, мчащийся к простору, а это всадник, который всей своей тяжестью давит своего коня, который пригнул его шею так, что конь ничего более не видит. Это - поистине монумент монарху, поощрявшему маскарад национализма и в то же время презиравшему свой народ настолько, что он считал возможным на все его порывы накладывать узду близорукого, узко-династического упрямства.