Наши сердца дрожали и были заполнены беспредельной любовью и преданностью нашему монарху. Прошло несколько мгновений после того, как государь поздравил нас с производством в офицеры, прежде чем мы вышли из охватившего нас полузабытья, и наш бурный восторг сказался в одном громовом, безудержном «ура» .
Едва государь с государыней, простившись, стали выходить из зала, мы стремглав бросились за ними; ни приказания, ни просьбы — ничто не могло остановить нас. Окружив их плотной стеной в швейцарской, мы наперебой стали умолять государя отправить нас всех на Артурскую эскадру. Государь, улыбаясь, возразил, что если он нас всех туда отправит, то кто же тогда будет служить на Балтийском и Черноморском флотах, но всё же обещал предоставить нашему выпуску несколько вакансий.
Та величественная простота и милостивое отношение к нам, которые царственная чета выказала, нас окончательно ободрили, и мы осмелели. Наша просьба к ним дать что‑нибудь на память поставила их в затруднение. Государь и государыня переглянулись и сказали, что сейчас с ними ничего нет. Тогда мы стали просить отдать носовые платки и пуговицы от пальто. В следующие же секунды платки были разорваны на мельчайшие куски, и на пальто государя и государыни не было ни единой пуговицы; вскоре в наши руки перешло даже боа государыни. Лица свиты тщетно пытались оградить их от нас и хоть несколько умерить наш порыв. А государь и государыня по–прежнему ласково улыбались и шутили над нами.
Наконец они сели в карету. Ещё миг — и мы все были на улице и облепили экипаж. Наиболее предприимчивые и решительные умудрились даже взобраться на крышу кареты, хотя, правда, скоро им пришлось спрыгнуть, так как опасались за целость рессор. Карета тронулась, а вслед за ней, без фуражек и шинелей, с криками «ура» неслись мы все. Как сравнительно ни тихо ехала карета, но, к нашему отчаянию, мы отставали всё больше и больше, и только свита государя, взяв нас в свои сани, да подоспевшие извозчики спасли положение. Как бы там ни было, но когда у подъезда Зимнего дворца государь и государыня вышли из кареты, мы все оказались тут же. Они были страшно обеспокоены, что мы можем простудиться, так как мороз доходил до 12 градусов, и приказали немедленно подать нам чаю и вина, а тем временем — послать в корпус за шинелями. Ещё раз простившись с нами и пожелав нам счастья, наши державные хозяева проследовали в свои покои.
Такими счастливыми, как тогда, никто из нас ещё никогда, да и потом тоже, не был. Впоследствии, когда государь встречал кого‑нибудь из нас и узнавал, что мы выпуска 1904 года, по его лицу скользила приветливая улыбка и он говорил: «A–а, вы моего выпуска. »
Наш выпуск был первым «царским» выпуском. Мы вступили в жизнь, встреченные царской милостью. Быстро неслись года. Многих из нас уже нет: одни ещё тогда же, в японскую войну, погибли в Порт–Артуре и при Цусиме; другие — в эту войну; третьи, может быть, стоят уже на очереди.
И другие мысли приходят на ум. Государь часто бывал на флоте и очень его любил.
Мне лично много раз приходилось участвовать на его смотрах. Я помню смотр 2–й Тихоокеанской эскадры перед её отправлением на Восток; помню, как государь выходил на эскадренном миноносце «Пограничник», с адмиралом Эссеном, во главе всей Минной дивизии, в море; смотры миноносцев, участвовавших в охране яхты государя «Штандарт»; выход на заградителе «Амур» для постановки мин; выход его на крейсере «Рюрик» и смотр в Гельсингфорсе 25 февраля 1915 года.
Каким бурным, восторженным «ура» приветствовали тогда государя команды. Чувствовалось, что в этом «ура» не было ничего искусственного, ничего натянутого: оно росло и ширилось, идя от самого сердца, из самой глубины русской души.
Все эти смотры вносили в нашу среду большое оживление и подъем духа; мы их ждали, мы к ним тщательно готовились и их не боялись, как других смотров. Флот был счастлив видеть у себя государя.
Всегда неизменно приветливый, с доброй улыбкой на лице, красивыми, задумчивыми и скорбными глазами, он всегда умел сказать нам задушевное слово, вызвать какое‑то особо трогательное чувство к себе. Он обладал удивительной памятью на лица и легко вспоминал офицеров, которых ему приходилось видеть хотя бы только два–три раза.
Обаяние его личности, сила блеска монаршей власти, олицетворение в нем величия и мощи России — всё это окружало его каким‑то особым, притягательным ореолом. И все‑таки как‑то невольно чувствовалось, что, несмотря на всю его безграничную любовь к России и народу, эта власть давит его тяжким бременем, что он несчастен и что на нем лежит какая- то особая роковая печать грядущего мученичества.