Майк сунул гвоздодер между крепких досок. Навалился так, что заломило плечи. Гвозди вышли туго, со скрипом, а из дыры вместо золота выскользнула белая рука. Тонкая, костлявая, и повисла пальцами к воде.
Мальчишки отскочили назад.
— Вот дерьмо!
Света больше не было. Он растаял, как бабочка в муравьиной черноте.
— Ты уронил зажигалку, блядь!
— Прости, я… это… там…
Майк слышал, как руки друга беспомощно шарили под водой.
— Тсс… — Майк прислушался. Пока они были здесь, снаружи что-то изменилось. Стало другим.
— Надо убираться отсюда…
— Тихо ты!..
Найда больше не лаяла. Вот что было не так. Мальчишки замерли, вслушиваясь в тишину. Один с гвоздодером в руках и другой, где-то там, внизу, на коленях, по пояс в ледяной воде.
Тайник оказался склепом. А ящики с золотом — гробами. Нужно было немедленно убираться прочь — из этой муравьиной темноты. Наверх, туда, в раскаленную духовку летнего дня. Румяниться, запекаться дальше в этой песчаной пыли. И Майк было дернулся, но его ухватили за ногу мокрые пальцы. И он бы закричал, но горло ссохлось, слиплось, как старая резиновая грелка. Он испугался, что его схватила та бледная рука из ящика.
Но это был всего-навсего его друг.
— Тихо. Не шевелись. Там кто-то есть…
Они услышали, как сыплются камни, так, как они сыпались, когда мальчишки сами спускались в подвал. Это был тот, кого учуяла овчарка Найда, лаявшая без умолку последние полчаса. И этот кто-то шел к ним.
Майк стоял напротив пролома — ему нужно было только поднять глаза. Но он боялся. Как боялся отвечать у доски — мялся, упершись взглядом в пол. И только когда его друг черной каракатицей прополз на четвереньках к раздавленным ящикам, только тогда. Он осмелился посмотреть.
Выломанное окно подвала светилось, как прожектор. И в этом свете, на груде битого шлака, стояла громадная фигура. В руке она сжимала обмякший шерстяной мешок — полуживую овчарку Найду, раздувавшую бока тяжелым дыханием. Фигура швырнула собаку на пол — сильно, так, что псина взвизгнула, а ее тело протащило по грязи.
Руки Майка онемели, и он выронил гвоздодер — звонко, со всплеском воды. И тут же ему в лицо ударил слепящий свет фонаря. Нужно было бежать. И он побежал. Прочь из муравьиного склепа, ослепленный, напуганный зверь. В надежде прорваться сквозь силки и капканы. Луч фонаря заметался по подвалу, и спустя мгновение сильная рука схватила Майка за горло. Впилась пальцами, сжала, ломая кадык, и он почувствовал, как рвется кожа, а кровь теплом расползается по груди. Его не душили — ему разрывали горло. А потом швырнули к овчарке в грязь — булькающего кровавыми пузырями. И он ухватился за нее — еще теплую, еще живую. Пытаясь ползти. Но свет фонаря вернулся — и Майка потащили за ноги обратно в пролом к деревянным гробам.
— Я ведь вырос здесь, — задумчиво сказал Гай, глядя в окно. Он вел машину медленно, всматриваясь в пыльный сухой мир. По ту сторону стекла, увязшие в песке, проплывали развалины панельных высоток. — В сраной резервации. Знаешь, что это такое? Зоопарк! Раньше мажоры из Голдтауна притаскивались сюда целыми семьями, на бронированных автобусах, поглазеть, как мы убиваем и грабим друг друга. Туристы, бля… — Он немного помолчал. — Помню, был случай — экскурсионный автобус позабыл одну такую туристку, и она попыталась добраться до КПП пешком — после эксперты установили, что ее насиловали семеро. Перед тем, как отпилить ей голову. И четверо — после. Но вместо того, чтобы испугаться, эти вонючие толстосумы принялись ездить на место ее казни. Искать отпиленную голову. Ты сечешь, блин? Охуеть…
Антон не ответил. В салоне старого прокуренного седана было душно, и он раздумывал, как скоро их занесет песком, если приспустить боковое стекло. А еще он думал, что именно так и живут слепые — среди обжигающей враждебной пустоты.
— Здесь ничего нет, — произнес он, наконец. — Только песок.
— А вот тут ты не прав, напарник, — ответил Гай. Он навалился на руль, пытаясь протащить седан под накренившимися столбами электропередач. Свисающие до земли провода заскользили по лобовику, как щупальца. — В этом месте живут чудовища. Настоящие чудовища, каких тебе еще не доводилось видеть.
Антон пожал плечами. Они работали в паре с Гаем четвертый год, но так до конца и не притерлись друг к другу. Гаю было сорок с небольшим — жена, пара детишек, дом в кредит, — но Антону чудилось, что внутри у его напарника ворочаются змеи. В нем текла индийская кровь, та, что плохо пахла под палящим солнцем обновленной Европы. С детства Антона учили, что дурная кровь рано или поздно выкинет какой-нибудь фортель. И он знал, что в такой компании постоянно нужно быть начеку. Ведь настоящие напарники ходят друг к другу в гости, ужинают вместе с семьями, а после пьют пиво на веранде. За четыре года Антон ни разу не пригласил Гая к себе на ужин. Его жену — индуску с пирсингом на лице и татуированными лодыжками, и двоих смуглых ребятишек с хлюпающими носами. Антон никогда их не видел, но представлял именно такими — аляповатыми, шумными, дикими.