Но он не остановился. Он открыл дверь магазина, вошел, наставил пушку на толстую сонную продавщицу и сказал:
— Давай деньги, сука!
Продавщица пискнула и проснулась. Теплая зима в этом году, подумал Горик, как будто апрель.
Сзади было какое-то движение. Он резко обернулся и машинально выстрелил в доброго охранника Колю, который несся на него. Выстрел оглушил Горика. Охранник Коля упал. По полу растеклась лужа крови.
Горик обернулся к продавщице:
— Сука, я тебя пристрелю сейчас, кассу давай!
Он заметил, что продавщица с надеждой смотрит куда-то позади него. Горик обернулся — в магазин вбежали двое «беркутят» в бронежилетах и с автоматами. Он выстрелил, но, кажется, промахнулся, снова надавил на курок и услышал щелчок.
Что-то сильное и горячее ударило его в грудь. Он даже не успел понять как он оказался на полу. Ничего вроде не болело, просто он уже почти не мог двигаться. С трудом он дотронулся рукой до груди — ладонь оказалась в крови.
Теплая зима, успел подумать Горик, апрель.
Последним что он увидел в своей жизни, были коричневые ботинки стоящих над ним «беркутят».
2. Чувства? Нет никаких чувств. Ненависть, скука, презрение, страх, отвращение и обреченность давно растворились друг в друге и смешались в коктейль, который можно назвать тупым бесчувствием. Что-то внутри загнано в угол. Что-то внутри перегорело и потухло.
Мысли? Нет никаких мыслей — лишь одна кружащаяся по спирали мысль о том, что никаких мыслей нет. Мысли были раньше, они вырождались в слова (в крики! в крики!!! они кричали, бегали в темноте и кричали, она никогда не думала, что можно так кричать, потом увидела удивленное лицо Саши, ее лучшей подруги в этом зале, шокированное лицо, и ни черта не было страшно, но она прочла по губам свое имя — Юля… и было уже поздно, ей было неестественно весело, словно кто-то другой управлял ее пальцем, и Саша тоже исчезла в потоке лиц, глоток и ртов, которые кричали, бегали и кричали…), они раздирали глотку, но никто их не слышал (потому что было темно и гремела идиотская музыка, и никто не мог найти дверей, включить свет и вырубить музыку и неясно было, что вообще происходит).
Эмоции? Их не было тогда и нет сейчас (впрочем, нет, была ненависть к этим ничтожествам, которые не пришли, которых она научила всему, которые должны были сдохнуть вместе с ней).
Жизнь? Ее никогда не было, ведь она родилась старухой. Самоконтроль? Зачем? Чтобы не прыгнуть? Для этого был.
Страх? Высоко. Все видно. Весь ебаный городишко. Трубы, фонари, дома, огни, дороги. Люди. Которых она просто не успела убить, но кто-то когда-то обязательно убьет их за нее, потому что там нет никого кто заслуживал бы жизни.
Будущее? Нет никого, кто бы его заслуживал.
Смерть? Все и так мертвы в этой братской могиле.
3. Гена держал в руке пистолет Макарова. Часы показывали без шести минут пять. Надо собираться, подумал он. Все было как во сне.
Гена сосредоточился на простых вещах — натянуть штаны, найти свитер… Что будет через полтора часа, думал он. Меня убьют? Или арестуют?
Он оделся, спрятал оружие за поясом под свитером и вышел в коридор.
— Папа, я к Жене зайду! — крикнул он на кухню.
Родители ничего не знали о предстоящем школьном концерте. Гена им не говорил, а сами они не интересовались. Хотя не пришли бы даже если б знали — мать вечно на работе, а отцу лень отрывать задницу от дивана. Когда Гена хотел выйти побродить он говорил, что идет к Жене, старому знакомому из соседнего двора. Гена не видел его года два, но родители верили.
Появился папа. Вид у него был традиционно запущенный — растянутые спортивные штаны, тельняшка, щетина. В руке он держал старый детектив Натальи Перестрелкиной. Перечитывал.
— Сынок, вообще-то уже темно на улице…
— Я не надолго.
Гена знал, что отец его отпустит. Мать могла бы не отпустить, но ее не было дома.
— Ну смотри.
Гена обулся. Надо было попросить Юлю взять для папы автограф у своей матери… Но уже поздно…
Он вышел на улицу. Было очень тепло, словно наступила весна и Гена расстегнул куртку. Он шел по слякоти в сторону школы и крутил в мозгу однообразные механические мысли — я должен отомстить, там нет никого, кто заслуживал бы жизни… Он пытался вызвать в себе ту ненависть, которая бы как допинг сделала бы его шаги быстрее, руку тверже, взгляд решительнее… Ненависть, которая позволила бы без колебаний нажимать курок.
Но ненависти не было. Гена шел медленно, каждый шаг давался с трудом. Было страшно, не хотелось умирать. Пистолет за поясом не приносил успокоения — наоборот, его хотелось выбросить, потом убежать и где-то спрятаться.