Страх? Высоко, не так ли? Все видно. Весь город. Трубы, троллейбусы, светофоры. Дороги. Люди. Мать их. Скоро, уже скоро, деревья-могильщики похоронят всех в желтой листве. Но мы раскопаемся. Мы всегда раскапываемся. Увы.
Школа? Ну конечно, любимая школа, а лучше бы оптический обман. Рядом заброшенный детсад, чуть дальше, через дорогу, ПТУ. Три жизненных ступени порядочного горожанина.
Будущее? Нет. И не надо.
Смерть? Вот это единственное, ради чего пока еще стоит жить.
2
Теплые деньки октября
1. Мамины слова: «Гена, вставай» заглушили что-то очень важное, что-то невероятно важное. Чей-то тихий-тихий голос облачком кружился в ушах и, если бы не мамин крик из соседней комнаты Генка разобрал бы, что шепчет ему этот голос.
Генка открыл глаза и поморщился от золотистого лучика, проедавшего занавеску. Было тепло, и за окном даже чирикала какая-то птичка. Часы на стенке показывали без пятнадцати семь — секундная стрелка медлила, будто задумавшись, но все же принимала решение и отчаянно бросалась на новую отметину. Было в ней что-то от самоубийцы на краю пропасти.
В школу, подумал Генка. Пора в школу.
Дальше все пошло, как обычно. Генка включил тело и отключил сознание, превратившись в обыкновенного утреннего зомби. Он заправил постель, оделся, пошел в туалет, помочился, пошел в ванную, умылся, и только когда он чистил зубы, презирая двойника в зеркале за уродливость, Генку словно рубануло топором — Артем!!! Голос постоянно шептал ему одно и то же: артемартемартемартем… Артем! Генка вспомнил, что ему снился яркий длинный сон, связанный с братом, но о чем был этот сон, Генка не помнил. Осталось только имя — Артем.
— Сына, иди кушать!
Генка не обратил на голос матери никакого внимания. Он вдруг понял, что он уже не просто не скучает о брате — он не помнит его. Не помнит лица, не помнит движений — а ведь когда-то от этих воспоминаний нельзя было убежать. А сейчас брат если и снился, то кусками, как рассыпанная мозаика — то руки, то улыбка, то имя… словно кто-то наверху измельчил образ Артемки в кровавый фарш и теперь выдавал его Гене в порционных тарелках. Я не помню Артема, подумал Гена, и на глазах появились слезы, я его забыл! Забыл! Артема!
Генка выплюнул белую от пасты воду в раковину и, швырнув туда же щетку, побежал в свою комнату.
— Сына, ты кушать идешь?!
Он распахнул шкаф, выволок оттуда картонный ящик с детскими игрушками и всяким дорогим сердцу хламом, и перевернул его, высыпав на ковер все содержимое. Здесь, где-то здесь… Он нашел небольшой коричневый альбом, открыл его и долго смотрел на фото на первой странице. Старая, черно-белая фотография; есть и цветные, но эта почему-то дороже всего. Артем улыбался, и теперь Генка вспомнил: светлые волосы, улыбка с ямочками, глаза… Сколько же ему тогда было? Наверное, меньше, чем мне сейчас, подумал Генка. Лет десять, наверное.
— Сына, ты что там заснул?
Генка шмыгнул носом и, коснувшись ладонью бугристого от прыщей лица, обнаружил, что оно мокрое от слез. Когда-то я плакал потому, что не мог его забыть, подумал Генка, теперь я плачу потому, что не могу его вспомнить. А ведь есть все же, что-то общее, не смотря на то, что он был смелым, а я трус, он был красивым, а я урод…
— Сына!..
— Иду, мам! — отозвался Генка, вытирая лицо, и добавил уже тише, — сейчас иду…
Там, в мире людей, который начинался для Генки с его родителей, все было как всегда. Мать приготовила завтрак и теперь прихорашивалась на работу, стараясь выглядеть моложе с отчаянностью камикадзе, а отец — Верховный Хранитель Дистанционного Пульта — сражался с завтраком, читал газету и щелкал каналами. Ему не надо было на работу, его завод уже полгода стоял. В спортивных штанах советского производства и рваной тельняшке, небритый папа выглядел домашним, как тапочки — наверное, поэтому кот Маркиз так любил сидеть у него на коленях.
Едва увидев эту знакомую до кровавой рвоты картину, Гена понял: со всей своей непоправимой неизбежностью на него обрушился новый день.
Генка опасался приходить в школу слишком поздно, минут за пять до начала урока; тем более он боялся опаздывать. В таких случаях класс уже был в сборе и, когда он входил, все его замечали. Кто-то его толкал, кто-то бил, кто-то говорил: «Привет, Какашка!» либо что-нибудь другое нарочито писклявым голосом, а остальные просто смотрели и от этих взглядов тоже было очень больно. Потому что смотрели они не на одноклассника Гену Кашина, а на Какашку. Нет, Генка никогда не приходил слишком поздно.