Его глаза следили за мной очень внимательно. Я стоял, не решаясь даже сесть, снова школьник младших классов перед строгим учителем. А то и директором школы.
— Ты можешь сесть, Дик, — сказал он, и я сразу отметил это «Дик» вместо «сын мой» или «сэр Ричард», — хотя разговор будет недолгий, ибо я просто шел мимо… в самом деле шел мимо, это не уловка.
— Спасибо, патер, — ответил я настороженно, — что заглянули…
— Заглянул, — ответил он. — Странно ты живешь… Во всем странность. Ладно, я о другом. В святейшем капитуле инквизиции уже составили свое мнение о твоем… поступке. И даже вынесли решение.
Сердце мое заколотилось, я спросил с трепетом:
— Какое?
— Однако, — сказал он, словно не слыша, — не одного меня заинтересовало… да-да, заинтересовало… Твои мотивы для нас непонятны. Чем ты руководствовался, Дик?
— Священным Писанием, — ответил я. — Или не писанием, не помню. Но ведь где-то ж сказано: не сотвори себе кумира?.. Бог везде, а не в том камне!.. Как бы красиво и благочестиво ни изобразили бога, но это грех идолопоклонничества. Я просто уничтожил идола.
Дитрих не сводил с меня глубоко запавших глазе В глубине зрачков проступили оранжевые огоньки, куда-то исчезли. Это слуга внес горящие свечи и пугливо исчез.
Голос инквизитора прозвучал строго, без каких-либо интонаций.
— Но тысячи людей в течение тысяч лет молились этому… изваянию. Как ты осмелился?
— Истинный храм строится в душе человека, — ответил я осторожно. — Потому дозволено будет разрушить даже неверно построенную церковь… ибо созданное руками человека не может равняться с тем, что строит сам господь. Никто не смеет изображать бога…
А про себя добавил, что ислам пошел еще дальше, запретив изображать даже людей и животных, вплоть до цветов, все из того же страха впасть в идолопоклонничество.
— Бог это дух, — закончил я. — А у духа нет образа.
Дитрих помолчал, всматриваясь в меня глубоко запавшими глазами. Я чувствовал его острый взгляд, но, странное дело, сейчас не было страха. Тогда, в разговоре с Ланселотом, страшился, инквизиция может с ходу на костер, но увидел Дитриха, его умное просветленное лицо и строгие глаза, сразу ощутил себя увереннее.
Наконец Дитрих медленно кивнул. Даже не кивнул, а чуть-чуть наклонил голову.
— И твой молот, — сказал он бесстрастно, — послужил орудием божьего гнева, что сокрушил идола… Мы давно негодовали на ту мерзость, но у нас нет власти в чужих странах. Как, впрочем, нет и здесь. Это хорошо, Дик, что ты сделал это не из озорства, не из дьявольской гордыни, не для того, чтобы побахвалиться перед чужим королем своей мощью, а лишь смиренно преисполнившись Духом божьим. Что я могу тебе сказать, Дик? Только что в тиши закончилось тайное заседание святейшей инквизиции…
Я ощутил холодок под сердцем. Все тело напряглось, дыхание застряло в горле. Дитрих сказал торжественно:
— Святая церковь в своей бесконечной милости… руководствуясь гуманностью и христианским смирением… с радостью в своем любящем сердце… ах да, забыл добавить, что большая часть отцов церкви полагает, что то вовсе не грех изображения господа бога! Просто в Давние времена, еще до прихода Иисуса Христа, бедные идолопоклонники, не знавшие света истинной веры, так изображали своих богов, ныне демонов… Потом неграмотные люди решили, что это и есть древние изображения Святой Троицы… Да, так вот, возвращаясь к решению святейшей инквизиции… Решением святейшего трибунала с тебя снято… обвинение в сношениях с дьяволом или служении ему.
— Фу, — выдохнул я с облегчением, — что ж вы тянули, отец Дитрих? Я чуть не обосрался. Конечно же, я не знаю молитв, но я… стараюсь стыдить от зла и творить благо! Как могу, конечно.
Он сказал благочестиво:
— Ты уже сотворил молитву.
— Я?
— Да. И твоя молитва дошла до божьего слуха.
Я раскрыл рот, всмотрелся в его глаза, где появилось подобие улыбки.
— Это молотом по мрамору?.. Да грохот был такой, что могли услышать и на небе. А у бога, думаю, слух как у… словом, хороший слух.
— Молитва делом, — сказал он просто, — самая лучшая молитва.
— Спасибо, отец Дитрих!
Он с кряхтением поднялся, уже повернулся, чтобы уходить, взглянул через плечо:
— Господа бога нашего благодари за его милосердие… Но вообще-то, Дик, я не хотел бы быть на твоем месте. Мне бог всегда поддержка и опора, совет и утешение, в нем я нахожу понимание и прощение… но ты, не принимающий бога, не принимающий дьявола, — ты одинок, ты страшно одинок… А как может душа человеческая жить в черном одиночестве?
Я пошел его проводить до дверей, поколебался, сказал со стыдом:
— Мне совестно, отец Дитрих, но когда Сатана говорил со мной, больше всего мне не понравилось… что он со мной сразу на «ты». Я уверен, что господь бог, если бы заговорил со мной, обращался бы как «сэр Ричард». Вот просто почему-то уверен… Я понимаю, это «ты» упрощает взаимоотношения, сближает и все такое, но вот не могу… это противно даже, чтоб вот так сразу… или чересчур быстро на «ты». Для этого надо созреть. А сразу на «ты» — это все равно что тащить морковку за листья, чтобы быстрее выросла!
Он взялся за ручку двери, помедлил, голос прозвучал строже:
— Сын мой, ты даже не догадываешься, насколько ты глубоко проник… Прародитель наш Ной дал человеку всего три запрета, но отделил ими человека от скотов. Святой Моисей добавил еще семь, и человек стал ближе к богу, а от скота дальше. Иисус Христос принес еще правила и ограничения, а отцы церкви, развивая его святое учение, воздвигают новые нравственные запреты, человека делают человечнее, а дьявола посрамляют, ибо тот жаждет человека ввергнуть в скотство. И это поспешное «ты» — тоже от дьявола! Ты этого не знал, но ты… ощутил. Да будет с тобой благословение церкви!
Он ушел, а я стиснув челюсти смотрел вслед. Может душа человеческая жить в одиночестве, может. Если ее оглушить, как кроля обухом меж ушей, если каждую свободную минуту заставить развлекаться и — не думать, не думать, ни в коем случае не думать!!!
Глава 4
Дверь скрипнула, в проеме появилась лохматая голова. Из-под грязных нечесаных волос на меня уставились круглые испуганные глаза.
— Уже ушел?
— Нет, — ответил я раздраженно. — Вот он сидит!
Слуга взглянул в страхе на пустой стул. Волосы начали подниматься на его дурной голове с оттопыренными ушами. Уже сегодня вечером все во дворе будут знать, что у меня сидел призрачный монах, что ко мне летают голые бабы с крыльями, а из-под пола вылезает… ну, что-то вылазит.
— Изыди, — велел я. — Если опять пережаришь мясо, я тебя самого брошу на сковородку!
Он исчез, только за дверью послышался быстро удаляющийся топот башмаков на деревянной подошве. Я вперил взор в стену — там то, за что мужчины готовы отдать полжизни, а то и жизнь: дивный меч в ножнах старинной работы, его отточенное как острейшая бритва лезвие рубит любые доспехи, а на нем — ни единой щербинки, дальше — треугольный с выемками вверху по краям рыцарский щит, дивная чеканка… на простом крюке висит мой чудесный молот, бьет подобно гранатомету, возвращается в ладонь вернее бумеранга…
А если учесть, что вон в углу на отдельной лавке доспехи Арианта, древнего героя, их не пробить никаким оружием, то я защищен едва ли не лучше всех в Зорре. Но счастливее ли я… если она приехала к какому-то сраному мужу, а я томлюсь здесь, как меджнун долбаный, изнываю, мне хреново, но что я могу сделать…
За спиной послышался легкий понимающий смешок. Рука моя метнулась к поясу, где пальцы обычно натыкаются на рукоять кинжала. Это получилось бездумно, сзади прозвучал мягкий интеллигентный смех.
Он стоял посреди комнаты, одетый просто, но, как говорят, со вкусом. Обычный такой зажиточный горожанин. Средний, самый средний из них. Живые черные, как спелые сливы, глаза наблюдали за мной с интересом.
— Раньше у вас этого жеста не было, — заметил он. — Позвольте присесть?