Но время еще не пришло. Тогда как вновь освящались церкви, а купцы и банкиры итальянских приморских городов занимали свои кварталы, возник еще один внутренний конфликт. После 12 июля, дня ее взятия, Акка была разделена на два сектора, и прежнему христианскому населению были возвращены их дома взамен на обязательство расквартировать крестоносцев, которые, в зависимости от их принадлежности к войску, жили в английской или французской частях города. Короли договорились о том, чтобы разделом их добычи занимались рыцарские ордена, что и происходило. В качестве резиденции Ричарду был отведен королевский дворец, и он перебрался туда еще 21 июля, когда впервые вступил в город со своими дамами, Беренгарией, Иоанной и юной кипрской принцессой. Филипп расквартировался во дворце тамплиеров.
Значение рыцарских орденов в условиях борьбы за трон и столкновений между партиями все возрастало. Они одни играли роль уравновешивающего фактора, используя в вопросах иерархии и для достижения согласия свой авторитет, которому оба короля могли подчиняться без потери престижа. Так, мы узнаем о том, что формальности, связанные с передачей Акки во время ее капитуляции, были улажены в шатре тамплиеров. Близкие отношения гроссмейстера ордена иоаннитов Гарнье де Наблю с Ричардом имели значение уже в начале крестового похода. Судя по некоторым источникам к концу похода у Ричарда устанавливаются особые отношения и с тамплиерами: в их обществе и в их одеянии, как утверждают, он и начал свое полное опасностей возвращение домой. Именно тамплиерам он также первоначально собирался передать во владение остров Кипр. То, что гроссмейстером ордена был выбран Роберт Сабльский, доказывает возможности Ричарда в вопросах назначения на должности на христианском Востоке. Отношения с обоими орденами ничем не были омрачены, и это опровергает утверждения о его несносном характере. Таким образом, рыцарские ордена состояли с ним в близких отношениях, образуя противовес монферратскому клану. Прежде всего, они не только урегулировали раздел военной добычи между королями, но также и утвердили его — а именно, исключив из него всех остальных участников похода. Сикард сообщает, что короли выставили посты у ворот, которые под угрозой применения силы не пускали в город никого, кроме своих. 19 июля, согласно Говдену, в чистом поле состоялась общевойсковая сходка тех, кого не допустили к разделу добычи. Протест был направлен против обоих королей, и оба дали невразумительный ответ. В популярных же изложениях в корыстолюбии упрекают только Ричарда. Как и в Мессине, французам удалось переложить вину за межнациональную напряженность, в чем были повинны и они, на Ричарда. Филипп уже готовился к отъезду, показывая всем, что он и сам пострадал от незаконного присвоения Ричардом его доли военной добычи, очевидно, позабыв, что уже получил свою часть. Для Ансберта было несомненным то, что Ричард оставил всю добычу себе. Как, с одной стороны, понятно возмущение ветеранов Акки, недопущенных к разделу добычи, так, с другой, понятно стремление взять под контроль рядовых крестоносцев, в среде которых началось брожение. Ричард не считал необходимым компенсировать затраченные усилия толпе ненадежных в смысле военной дисциплины солдат, готовых в любой момент перейти на сторону его противника. Учитывался только коэффициент полезного действия, а он определялся исключительно лояльностью. Участие в разделе добычи было поставлено в прямую зависимость от подчинения военной дисциплине. О применении этого принципа речь вновь зашла в середине августа, когда Ричард приказал выступать на Аскалон. В Gesta Говден сообщает, как в интернациональной армии не хватало лошадей, оружия и других жизненно необходимых вещей, и солдаты роптали на Ричарда: «Он нам ничего не дает». Так как Филиппа уже не было, жаловались только на Ричарда.
Наглядным примером, раскрывающим сущность этих конфликтов, может служить ссора с Бабенбергом: Герцог Леопольд V Австрийский, находившийся в осаждавшей армии под Аккой с весны 1191 года, принимал участие в боях, как сообщает Ансберт, имея в своем подчинении 8 человек, и, следовательно, с военной точки зрения, не имел никакого значения. Но, выдвигая свои притязания на военную добычу, он был не каким-нибудь недовольным участником боевых действий, а, как мы увидим, приверженцем Конрада Монферратского. Это позволяет понять, что причиной инцидента были не финансовые разногласия, а политические, возможно, даже сознательная провокация. Что же произошло? Если мы отбросим в сторону все вариации на эту тему, получается, что после взятия Акки Леопольд водрузил свой боевой вымпел на одном из зданий — и это, скорее всего, была не башня, а жилой дом, в котором он собирался расквартироваться. Люди Ричарда сорвали его и бросили в сточную яму или втоптали в грязь, или обесчестили каким-то иным образом. Вскоре после этого происшествия Леопольд вернулся домой, так и не получив удовлетворения. Его притязания на военную добычу были также отклонены, и только впоследствии в иных обстоятельствах и иным способом ему удалось восстановить свое право на добычу. Хотя эти события, о которых умалчивают английские источники, достаточно хорошо освещены, некоторые вопросы все же остаются открытыми.
Со слов, к сожалению, лишь поверхностно информированного Отто Сен-Блазьенского, Ричард, когда увидел чужой боевой штандарт, прежде всего осведомился, кому он принадлежит, и только узнав, что это знак Бабенберга, в приступе гнева отдал распоряжение поступить с ним надлежащим образом. В Gesta Гервасия рассказывается о шатре Леопольда, который тот разбил «in confinio regis Angliae»[86], то есть на границе лагеря Ричарда, поэтому он и был снесен. Эракл снова сообщает, что герцог занял дом в Акке и был выброшен оттуда маршалом английского короля. Английский маршал — Говден говорит о комиссии из 100 рыцарей, которую создал каждый из королей для решения частных вопросов раздела добычи, — мог действовать только в английском секторе города, и поэтому встает вопрос, не сознательно ли Леопольд пошел на нарушение прав Ричарда после раздела города, выдвигая требования исключительно к нему. На чужой полевой знак во французской части Акки тот, конечно, не обратил бы внимания, но в своей он, вероятно, не желал терпеть сторонников Конрада, кем бы они ни были. Если бы речь шла только о деньгах, то конфликт возник бы и между Леопольдом и Филиппом, чему, однако, нет подтверждений. Этот случай использовался как доказательство национального предубеждения Ричарда по отношению к германцам вообще. «Richardus rex suspectam semper habens virtutem Alamannorum»[87] — он никогда не доверял германской добродетели, сообщит «Кельнская хроника», а позже и сам император, как говорят, обвинил его в том, что он всегда обделял германцев. Однако источники приводят недостаточно доказательств, хотя вновь о германце в окружении Ричарда мы услышим только в связи с битвой под Яффой, им был его знаменосец. Накала политических страстей германские источники, видимо, не понимали. Если верить Ансберту, у Ричарда был совершенно несносный характер; он презирал французского короля, вовсе не уважал маркграфа Конрада и смотрел на светлейшего герцога Австрийского «рго abiecto»[88]. Но все это свидетельствует лишь о том, что Ричард просто не любил своих врагов.
Свой несомненно упрямый и «высокомерный» характер Ричард, похоже, успел показать дважды за время пребывания под Аккой: во-первых, он не согласился предоставить врагу легкие условия капитуляции, во-вторых, обошелся с австрийским герцогом pro abiecto. С политической точки зрения обе ситуации были схожи и позволяли ему действовать подобным образом. В то время герцог австрийский был не слишком значительной фигурой, а гарнизон Акки, не имея базы для переговоров, был просто вынужден принять предлагаемые условия; кроме того, великодушие по отношению к нему пошло бы исключительно во вред Ричарду. Можно также сказать, что, обращаясь с Леопольдом и заложниками в соответствии со сложившимися обстоятельствами, он дал выход своей недюжинной агрессивности, потенциал которой, конечно, был огромен. При этом не важно, произошло это в «multum iratus»[89] или нет. Эпитеты хронистов не дают нам права, воссоздавая образ Ричарда, отказаться от поиска наиболее показательных ситуаций и «анализа поведения». Кроме того, приступ королевского гнева мог быть просто очень эффективным средством запугивания, и, согласно Коггесхэйлу, можно предположить, что Ричард и впоследствии целенаправленно инсценировал порывы ярости. Если же приравнять multum iratus к необузданной спонтанности, то следует также предположить и целый ряд других качеств, включая и то, что им можно было манипулировать. Однако поведение Ричарда по отношению к Конраду доказывает, что его нельзя было заставить реагировать тем или иным, образом. Хотя тот выступал против него как враг, совершенно не склонный к компромиссам, — и по мнению Филиппа, себе во вред, — Ричард мог поступать рационально. Он принимал во внимание политическое значение противника и его силу причинять зло.