И после В. Скотта романисты касались такого богатого предмета, как Львиное Сердце. Но то был обыкновенно старомодный рассказ о рыцарях, посвященный выдуманным приключениям. Наконец, в лице нашего автора Юлета Ричард нашел себе достойного биографа-романиста.
Морис Юлет (Maurice Hewlett) выдвинулся недавно и, если не ошибаемся, ещё неизвестен русскому читателю. Он родился в Кенте в 1861 году, воспитывался в одном из лондонских колледжей. Человек он, как видно, мирный. Юлет двадцати семи лет женился на дочери священника и предался литературе, даже издал «песни и задушевные мысли», а с 1896 года взял место в министерстве финансов по поземельным сборам. Англичанин не может обойтись без спорта, но Юлет и тут благую часть избрал — безобидное рыболовство да велосипед. В изящной словесности он появился с 1895 года, выказывая пристрастие к Италии, которую он обрисовывал и в повестях, и в виде путешествий. Известность дал ему талантливый роман «Любители лесов», вышедший в 1898 году. Наш роман явился в прошлом году под длинным именем «Жизнь и смерть Ричарда Да-и-Нет». Нам кажется, что это произведение ещё более поднимет имя Юлета как свидетельство уже созревшего и крупного таланта, своеобразного даже в языке, который немало затруднял нам перевод.
В нашем «Ряде исторических романов» мы ставим его на одну доску с Твэном и Кроуфордом, с которыми он и непосредственно соприкасается некоторыми сторонами. Юлет, несомненно, ещё один из наших желанных представителей новой школы романистов-историков, которую мы взялись проповедовать. Из всего уже сказанного нами читатель увидит, насколько в общем верно и полно, даже в смысле событий, показан тут Ричард. Вымысел сосредоточивается на Чудном Поясе, и его легко выделить, зная историю. Во всём остальном в каждой строчке видно желание автора держаться правды, былого, чем помогает глубокое изучение не одних пособий, но и летописцев эпохи.
Но важнее всего, что такое изучение сроднило Юлета с духом эпохи. Перед нами не столько внешний быт далекой старины, сколько помыслы, настроения, особенно страсти и надлежащее выражение их в языке действующих лиц. Перед нами понятные, хотя и столь далекие, товарищи на жизненном пути, ибо это — живые люди; а сам Ричард, Генрих II и Бертран де Борн — настоящие изваяния художника. Это — уже, что называется, поэтическая правда, в которой выражается сила незаурядного таланта, особенно если взять в расчет, что здесь, как и в жизни, психология сплетается с животрепещущим внешним интересом.
Вот сходство Юлета с Кроуфордом. Если тут же мы видим различие между, так сказать, рафаэлевским серафизмом второго и микеланджеловской резкостью и свифтовским юмором первого, то, быть может, тут дело не столько в авторах, сколько в разнице одинаково хорошо понятых эпох: на это намекает нежная поэзия ночных шорохов и невидимых песен, которая окружает наших героев при отплытии из Мессины. И если Кроуфорд поражает нас богатством психологии при описании одной ночи в двух томах, то Юлет изумляет уменьем выдержать основной тон, не растеряться среди обширного сцепления годов и событий, обнимающих всю Европу и Азию и всю феодальную бестолковщину.
С Твэном же Юлета роднит даже внешний прием: кто читал наше введение к «Жанне д’Арк», тот сразу заметит, что Юлет сделал из аббата Милó точно то же употребление, какое тот — из сьёра де Конта. У него даже в названиях глав слышится летописный тон; а в посвящении другу он называет свой роман «Летописью об Анжуйце и о благородной даме». Мы готовы бы предположить подражание, если бы не указанное в том же введении общее стремление к этому приему, которое мы считаем естественным венцом новой школы.
С исторической точки зрения мы считаем наш роман почти безукоризненным: по богатству и правдивости содержания он далеко превосходит В. Скотта. В нем не упущено ничего существенного и всё поставлено обдуманно на своем месте, в верном освещении. Роман начинается с 1189 года, когда Ричарду было уже тридцать два года, зато краткий, но художественно веденный рассказ Ричарда Жанне о прошлом выясняет и начало деятельности героя. От этой-то выдержанной историчности роман вышел грубоватым, местами жестоким — мы не советуем читать его тем дон Кихотам романтизма, которые ищут нежной поэзии в средних веках и считают педагогией «нас возвышающий обман».
Что же касается вымысла, то он проведен и выдержан художественно и опять-таки в духе эпохи. Пред нами ужасное самозаклание самого законного и творческого чувства, высшего человеческого наслаждения, как мимолетной награды за вечную горькую участь. Пред нами жестокий плод борьбы между трепещущей соками жизнью и мертвящим мистицизмом средневековья, между голодной личностью и призраком заоблачных мечтаний. Тут щемит сердце от отголосков Данта, из «Ада» которого взят и эпиграф к роману.