— Преступник похож на женщину, — объяснял мне он, — пока он сопротивляется, он держится гордо… но, стоит ему раз уступить, он превращается в тряпку, и ты можешь делать с ним все что угодно.
Но скорее всего, жестокость и садизм были врожденными чертами его характера, и именно поэтому-то он и выбрал себе профессию полицейского, а не наоборот.
Астарита не был счастлив. Мне казалось, что несчастье его велико и непоправимо, потому что оно было следствием не каких-то внешних причин, а его собственных странностей или извращенности, которые мне трудно было понять. Когда он не заставлял меня рассказывать о моих делах, то обычно опускался на пол у моих ног, зарывался головой в мои колени и иногда на целый час замирал в такой позе. Я же должна была время от времени гладить его по голове, как матери ласкают своих детей. И каждый раз он стонал, а может, даже плакал. Я никогда не любила Астариту, но в эти минуты он внушал мне жалость, ибо я понимала, что он страдает и не существует средств, способных облегчить его муки.
О своей семье он говорил с горечью: о жене, которую ненавидел, о дочерях, которых не любил, о родителях, искалечивших его детство и вынудивших его, еще неопытного юношу, жениться без любви. О своей профессии он почти никогда не говорил. Только раз он сказал с каким-то странным выражением на лице:
— В каждом доме есть полезные, хоть и не всегда чистые, вещи… я как раз похож на такую вот вещь… я — помойное ведро, куда бросают мусор.
Но в общем у меня создалось впечатление, что он считает свою работу честной. В нем было сильно развито чувство долга, и, увидев его в министерстве и разговаривая с ним, я поняла, что он образцовый чиновник — прилежный, скрытный, проницательный, неподкупный и строгий. Однако, числясь в политической полиции, он, по его словам, ровно ничего не смыслил в политике.
— Я просто колесико в большом механизме, — как-то раз сказал он, — мне приказывают, а я исполняю.
Астарита готов был встречаться со мною хоть каждый вечер, но я, как уже говорила, не хотела связывать себя с каким-нибудь одним мужчиной, и, кроме того, он надоедал мне мрачным характером и своими странными выходками, я чувствовала себя с ним скованно, и, хотя он внушал мне жалость, я всякий раз облегченно вздыхала, когда он уходил. Поэтому-то я старалась видеться с ним как можно реже, не больше одного дня в неделю. Безусловно, эти редкие встречи способствовали тому, что его чувство ко мне оставалось страстным и пылким, а если бы я согласилась жить у него, что он мне не раз предлагал, то постепенно он привык бы к моему присутствию и стал бы со временем видеть меня такой, какой я была в действительности: обыкновенной бедной девушкой. Он дал мне номер телефона, который стоял у него на столе в министерстве. Это был секретный номер, его знали лишь начальник полиции, глава правительства, министр и еще несколько важных лиц. Когда я звонила, он тотчас брал трубку, но, узнав меня, начинал заикаться и что-то мямлить, голос его, еще минуту назад ясный и спокойный, менялся до неузнаваемости. Он и впрямь подчинялся и покорялся мне, словно раб. Помню, как-то раз я машинально погладила его по лицу. Он схватил мою руку и с благодарностью поцеловал. После он нередко просил повторить этот жест. Но разве можно ласкать по заказу?