Как я уже говорила, у меня часто не было никакого желания идти на улицу искать мужчину, и я оставалась дома. С мамой мне сидеть не хотелось: несмотря на существующее между нами безмолвное соглашение не говорить о моей профессии, разговор вечно вертелся вокруг этой темы, мы изъяснялись намеками, и обе чувствовали себя неловко, раз уж на то пошло, я предпочла бы говорить обо всем откровенно, без обиняков. И я обычно запиралась у себя, просила маму мне не мешать, а сама ложилась в постель. Мои окна выходили во двор, и сквозь закрытое окно не проникало ни звука. Я дремала, потом вставала, бродила по комнате, занималась какими-нибудь пустяками, например, перекладывала вещи или стирала пыль с мебели. Эти занятия давали толчок моим мыслям, и вокруг меня постепенно устанавливалась атмосфера, отгораживающая меня от всего мира. Я размышляла, углубляясь в самые дебри души, и в конце концов приходила к выводу, что лучше ни о чем не думать, достаточно того, что я вообще живу на свете после стольких разочарований и горьких уроков судьбы.
В эти часы одиночества неизменно наступал момент, когда меня охватывало смятение, и мне начинало вдруг казаться, что я с холодной проницательностью, будто со стороны вижу себя и свою жизнь. Все мои поступки и мысли как бы раздваивались, теряли свой истинный смысл и приобретали какой-то нелепый и непостижимый вид. Я говорила себе: «Я привожу сюда мужчину, который раньше не знал меня, не ждал со мною встречи в этот вечер… мы вступаем в схватку, как два врага, на этой постели… потом он дает мне цветную с печатными знаками бумажку… на следующий день я меняю эту бумажку на еду, одежду и другие вещи». Но эти беспорядочные размышления были только началом, за ними приходило еще большее смятение. Таким образом я пыталась освободиться от мучительного для меня предубеждения, касающегося моей профессии, пыталась внушить себе, что моя профессия, так же как и другие, является совокупностью лишенных смысла поступков. И сразу же после этого отдаленный шум города или же скрип мебели в комнате заставляли меня удивленно оглядываться вокруг, недоумевая, как я сюда попала. Я твердила себе: «Я нахожусь здесь, а могла бы находиться в другом месте… могла бы родиться на тысячу лет раньше или на тысячу позже. Могла бы быть старой негритянкой или белокурым ребенком…» Мне казалось, что я вышла из какой-то бездонной тьмы и скоро снова уйду в такой же безграничный мрак и это мое краткое пребывание на свете ознаменуется лишь нелепыми и случайными поступками. И тогда я начинала понимать, что мое угнетенное состояние проистекало не от того, что я делала, а объяснялось более серьезной причиной, самой жизнью, которую нельзя назвать ни плохой ни хорошей, а лишь печальной и бессмысленной.
У меня по коже пробегали мурашки, я дрожала и чувствовала, как волосы на голове становятся дыбом, мне чудилось, что стены дома, город и весь мир исчезают, а я повисаю в каком-то пустом, черном, безбрежном пространстве, повисаю вот такая, как есть: в этой самой одежде, с этими мыслями, с этим именем и этой профессией. Девушка по имени Адриана повисла в пустоте. Пустота эта казалась чем-то торжественным, страшным и непонятным, и самое печальное зрелище в этой пустоте являю я сама, попавшая сюда в том же виде, в каком по вечерам прихожу в кафе, где меня поджидает Джизелла. Меня не успокаивала мысль, что и другие люди тоже живут и действуют без пользы и без смысла, погруженные в эту пустоту, внутри этой пустоты, объятые со всех сторон этой пустотой. Поражало меня другое, то, что они либо не замечают этого, либо, как часто случается, когда люди совершают одновременно одно и то же страшное открытие, не делятся друг с другом, стараются умолчать об этом.
В такие минуты мне хотелось упасть на колени и молиться; возможно, это объяснялось скорее привычкой, оставшейся с детства, чем ясным, вполне определенным и осознанным желанием. Я не читала обычных молитв, которые в моем смятенном душевном состоянии казались слишком длинными. Я с неистовой силой бросалась на колени, так, что иногда у меня по нескольку дней ныли ноги, и громко, с отчаянием взывала: «Господи Иисусе, сжалься надо мной!» Эти слова не были настоящей молитвой, а скорее магическим заклинанием, которым я надеялась рассеять свое смятение и вновь обрести ощущение реальности. После этого страстного вопля, в который я вкладывала всю силу своего существа, я долго еще лежала оглушенная, уткнув лицо в ладони. Наконец, приходя в себя, я замечала, что ни о чем больше не думаю, опустошена, что я — все та же Адриана в той же комнате; я ощупывала свое тело, почти не веря, что оно реально, и, поднявшись с колен, шла к постели. Я ощущала во всем теле такую усталость и боль, как будто бы на меня только что обрушился град камней. И я мгновенно засыпала.