— Я тебя оставляю… ты посиди здесь еще немного, я все равно не могу пойти вместе с тобой.
Мама так увлеклась разглядыванием публики, что от неожиданности даже вздрогнула:
— Куда это ты идешь… зачем?
— Меня ждут на улице, — сказала я вставая, — вот деньги… заплати и иди домой… я приду раньше тебя… но не одна.
Мама смущенно посмотрела на меня, и мне показалось, что ее мучит совесть, но она промолчала. Я кивнула ей и вышла. Мужчина поджидал меня. Едва я успела выйти, как он сразу крепко схватил меня под руку.
— Куда мы пойдем?
— Пойдем ко мне домой.
Так после нескольких часов душевных мучений я отказалась от борьбы с тем, что считала своей судьбой, и с новой силой уцепилась за нее, как вцепляются во врага, которого невозможно одолеть; и мне сразу стало легче. Вероятно, кое-кто скажет, что куда легче принять презренную, но прибыльную участь, нежели отказаться от нее. Но я не раз спрашивала себя, почему печаль и злоба гнездятся в душах людей, которые хотят жить праведно, исповедуя возвышенные идеалы, и почему, наоборот, люди, которые смотрят на свою жизнь как на ничтожное, мрачное и бесцельное существование, бывают обычно веселыми и беззаботными. Впрочем, каждый человек подчиняется не правилам, а своей натуре, которая и предрешает его истинную судьбу. А моя натура требовала, чтобы я любой ценой сохраняла свою жизнерадостность, кротость и спокойствие, и я подчинилась.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Я решила, что Джакомо для меня навсегда потерян, и поклялась больше не думать о нем. Я чувствовала, что люблю его и, если он вернется, я буду счастлива и полюблю еще сильнее. Но я знала также, что никогда больше не позволю ему унизить меня. Если он вернется, я отгорожусь от него своей жизнью, словно неприступной и несокрушимой крепостной стеной, которая защищает меня до тех пор, пока я не выхожу за ее пределы. Я скажу ему: «Я всего-навсего уличная девка, если я тебе нравлюсь, прими меня такой, какая я есть». Ведь моя сила не в том, чтобы выдавать себя за другого человека, а в том, что я честно признаю себя такой, какая я есть на самом деле. Моей силой была наша бедность, мое ремесло, мама, наш дом, моя скромная одежда, мое простое происхождение, мои несчастья и прежде всего то чувство, которое заставляло меня мириться со всем этим и которое было глубоко запрятано в моей душе, как драгоценный клад под землею. Но я была уверена, что никогда больше не увижу Джакомо, и поэтому любила его как-то по-новому: спокойно, грустно и нежно. Так любят тех, кто умер в кто уже не вернется.
В это время я окончательно порвала с Джино. Как я уже говорила, я не сторонница резких разрывов и предпочитаю, чтобы все жило своей естественной жизнью и умирало своей естественной смертью. Мои отношения с Джино — яркий пример этого правила. Наши отношения прекратились, ибо они умерли — и в этом не были виноваты ни я, ни даже Джино, — прекратились сами собой и не оставили в моей душе ни сожаления, ни угрызений совести.
До сих пор я изредка продолжала встречаться с Джино, раза два-три в месяц. И хотя я потеряла к нему всякое уважение, он мне все еще нравился. Однажды он по телефону назначил мне свидание в молочной, и я согласилась прийти.
Молочная находилась в нашем квартале. Джино поджидал меня во внутреннем помещении без окон и со стенами, отделанными кафельными плитками. Когда я вошла, то увидела, что он не один. Какой-то человек сидел спиной ко мне. Я успела заметить, что на нем зеленый плащ, а волосы у него светлые, «ежиком». Я подошла, Джино поднялся с места, но спутник его продолжал сидеть. Джино сказал:
— Познакомься, это мой друг Сонцоньо.
Тогда Сонцоньо тоже встал, и я, окинув его быстрым взглядом, протянула ему руку. Он сильно сдавил ее словно клещами, и я невольно вскрикнула от боли. Он сразу же выпустил руку, я села и с улыбкой сказала:
— А ведь это очень больно… вы всегда так делаете?
Он ничего не сказал, даже не ответил на мою улыбку. Лицо у него было белое как бумага, лоб большой и выпуклый, глаза светло-голубые, маленькие, нос курносый и рот с тонкими губами. Светлые волосы, жесткие и выгоревшие, были коротко пострижены, виски впалые. Но черты его лица были крупные, челюсти широкие и тяжелые. Казалось, он все время стискивает зубы, будто пережевывает что-то, и на щеках у него беспрестанно ходили и перекатывались желваки. Джино, который, как я заметила, смотрел на своего друга с уважением, даже с восторгом, весело расхохотался: