Рим — это множество городов в одном. Часовая прогулка в любом направлении — и перед вами предстанет по меньшей мере несколько его обличий. На взгляд тех, кто, рассматривая город, видит лица, Рим — прежде всего город рабов, которых здесь куда больше, чем граждан и вольноотпущенников. Рабы — повсюду, они столь же вездесущи и неотъемлемы от жизни города, как воды Тибра и свет солнца. Рабы — это жизненная кровь Рима.
Рабы стекаются в Рим со всего света; судьбы их складываются по-разному. Некоторые одного роду-племени со своими хозяевами. Они расхаживают по улицам в лучших одеждах, и вид у них куда более благополучный, чем у многих свободных римлян; возможно, им недостает тоги гражданина, но их туники пошиты из материала ничуть не менее тонкого. Другие имеют вид невообразимо жалкий: таковы рябые, полубезумные работяги, плетущиеся по улице неровными вереницами, нагие, если не считать тряпки поверх бедер, прикованные друг к другу за лодыжки, перетаскивающие тяжелые грузы; за ними приглядывают головорезы с длинными кнутами, их терзают неотступные тучи мошкары. Приближаясь к безвременной смерти, они поспешают на рудники, или на галеры, или на рытье глубоких фундаментов для домов богачей.
Для тех же, кто, глазея по сторонам, обращает внимание не на людей, а на камень, Рим предстает городом весьма и весьма богобоязненным. Он всегда был благочестивым местом и приносил щедрые (пусть и не всегда искренние) жертвы каждому богу или герою, который мог стать его союзником по мечте об империи. Рим почитает богов; Рим воздает почести мертвым. Не счесть храмов, алтарей, часовен и статуй. Ты вступаешь в узкую, извилистую улочку, знакомую с детства, и внезапно натыкаешься на памятник, которого никогда прежде не замечал, — маленькая, грубой работы статуя какого-нибудь забытого этрусского божка поставлена в углублении и скрыта от постороннего взгляда буйно разросшимся кустом сладкого укропа; секрет, ведомый лишь детям, что резвятся в проулке, да обитателям дома, почитающим заброшенного и бессильного идола как домашнего духа-покровителя. Иной раз можно натолкнуться на целый храм, невообразимо древний, настолько старинный, что построен он не из кирпича и мрамора, но из изъеденной червями древесины; его тусклый интерьер давно лишился всех примет обитавшего здесь некогда божества, но его по-прежнему почитают священным, а почему — не вспомнит никто из живущих.
Другие виды теснее связаны со своей округой. Возьмите, к примеру, мою округу, где причудливо сочетаются смерть и вожделение. Мое жилище расположено на полпути к вершине Эсквилинского холма. Надо мной обитают работники погребальной службы, те, что ухаживают за мертвой плотью, бальзамируют ее, втирают в нее благовония, разводят погребальные костры. Днем и ночью над вершиной поднимается массивный столб дыма, более густого и черного, чем любой другой в этом городе дымов, распространяющего тот странный, сладковатый запах горелой плоти, который обычно можно услышать только на поле битвы. Подо мной, у подножия холма, лежит знаменитая Субура — самое обширное скопище притонов, игорных и публичных домов к западу от Александрии. Близость столь несхожих соседей — поставщиков смерти сверху и самых низменных удовольствий снизу — наводит иногда на странные сопоставления.
Мы с Тироном спускались по вымощенной дорожке мимо белых оштукатуренных стен моих соседей.
— Поосторожнее здесь, — сказал я ему, показывая на место, где, как мне было известно, нас поджидала свежая порция экскрементов, вываленных за стену жильцами дома слева. Тирон отскочил вправо, едва не угодив в кучу, и наморщил нос.
— Когда я сюда шел, этого не было, — рассмеялся он.
— Да уж, свеженькая кучка. Хозяйка дома, — объяснил я со вздохом, — происходит из какого-то самнийского захолустья. Тысячу раз я ей объяснял, как работает городская канализация, но она знай себе отвечает, что, мол, так они всегда и поступали в Плутоновой дыре, или как там называется ее затхлая глушь. Куча никогда не залеживается; иногда сосед из-за стены справа посылает раба за дерьмом и тот его вывозит подальше. Не знаю почему: тропинка ведет только ко мне, и любоваться дерьмом или угодить в него рискую, похоже, только я. Может, соседа беспокоит запах. А может, он его крадет, чтобы удобрить свой сад. Я только знаю доподлинно, что дама из Плутоновой дыры с завидным постоянством выбрасывает по утрам через стену дерьмо своего семейства, а сосед напротив убирает его до наступления ночи. — Я подарил Тирону самую сердечную из своих улыбок. — Я объясняю это всякому, кто собирается посетить меня между рассветом и закатом. Иначе можно испортить пару хорошей обуви.
Тропинка расширялась. Дома становились все крохотнее и плотнее жались друг к другу. Наконец мы достигли подножия Эсквилина и вышли на широкую дорогу — Субура. Компания бритых наголо, украшенных варварскими чубами гладиаторов, пошатываясь, вывалилась из Ложа Венеры. Репутация у этого места весьма сомнительная: здесь вовсю надувают клиентов, особенно приезжих, хотя не щадят и римлян; это одна из причин, по которой я никогда не прибегаю к его услугам, хотя оно расположено в такой удобной близости от моего дома. Обманутые или нет, гладиаторы выглядели довольными. Качаясь, они хватали друг друга за плечи, ища опоры, и горланили песню, которая имела столько же мелодий, сколько было певцов, до сих пор не протрезвевших после долгой ночи, отмеченной всевозможными буйствами.
Группка юношей, игравших на краю улицы в треугольник, разбежалась и рассыпалась, уступая дорогу гладиаторам; затем они перестроились и начали новую партию: каждый занял свое место на вершине треугольника, прочерченного в пыли. Они перебрасывались кожаным мячом и громко смеялись — совсем еще мальчишки. Но я частенько видел, как они входят и выходят из боковых дверей Ложа, и знал, что они там работают. Поразительная выносливость: после долгой ночной работы в публичном доме они встали и играют в такую рань.
Мы свернули направо, двигаясь на запад по Субурской дороге вслед за пьяными гладиаторами. Еще одна улица, спускавшаяся с Эсквилина, переходила впереди в широкий перекресток. Правило в Риме: чем шире улица и чем больше площадь, тем гуще она забита народом и тем менее проходима. Нам с Тироном пришлось идти гуськом, пробираясь через неожиданное скопление повозок, животных и временных лавок. Я ускорил шаг и крикнул Тирону, чтобы он поторапливался; вскоре мы поравнялись с гладиаторами. Как и следовало ожидать, толпа расступалась перед ними, словно туман, рассеиваемый мощным порывом ветра. Мы шли за ними по пятам.
— Дорогу! — внезапно раздался громкий голос. — Дорогу мертвой!
Справа показалось несколько одетых в белое бальзамировщиков, спустившихся с Эсквилина. Они толкали длинную, узкую повозку с телом, которое было завернуто в кисею и, казалось, плыло в облаке благовоний — от него пахло розовым маслом, гвоздичной мазью, бесчисленными восточными пряностями. Как всегда, характерный запах издавали их одежды, пропитавшиеся дымом и ароматом сжигаемой плоти в огромных крематориях на вершине холма.
— Дорогу! — кричал вожак, размахивая тонкой деревянной розгой, какой обычно преподают урок собаке или рабу. Он никого не задел, но гладиаторы сочли себя оскорбленными. Один из них выбил розгу из рук бальзамировщика. Вращаясь, она взмыла в воздух и, не увернись я вовремя, ударила бы меня в лицо. Сзади кто-то пронзительно вскрикнул от боли, но я не стал оглядываться. Я пригнулся и взял Тирона за рукав.