Климент VI требовал выдачи неистового еретика. Однако император, понимая, что пострадает его честь, все откладывал свое решение, тем более что бывший трибун был тяжело болен и думали, что он вот-вот умрет. Наконец из Авиньона прибыл в Прагу епископ Сполетский со специальным поручением привезти узника на папский суд.
О прибытии Колы в Авиньон в августе 1352 года рассказывает Петрарка: «Недавно в курию пришел, вернее, не пришел, а был приведен как пленник, Никколо ди Лоренцо, когда-то трибун Рима, наводивший на всех страх… Я любил его доблесть, хвалил за нее, я восхищался его мужеством, я был счастлив за Италию, полагая возрожденной империю Рима и считал обеспеченным мир для всего мира. Поэтому я был охвачен такой радостью, что не мог не делиться ею, и мне казалось, что я участвую в его славе, поддерживая его и его деяния своим словом. И это придавало ему силы, чему свидетели все его гонцы и письма. С воодушевлением я старался еще больше воспламенить эту пылкую душу, ибо мне было хорошо известно, как разгораются от славы и хвалы благородные сердца… Я не пророк, и он не был пророком, но то, что он делал и, казалось, хотел делать, было поистине достойным не только моего, но и всеобщего восхищения. Итак, прибыл в курию жалким и презираемым тот, кто заставлял трепетать от ужаса злодеев всего мира, кто наполнял радостной надеждой и ожиданием сердца добрых; этот человек, сопровождаемый некогда всем римским народом и достойнейшими гражданами, представителями итальянских городов, шел теперь между солдат среди толпы подонков, жаждущих увидеть лицо того, чье имя было столь знаменито. И он был прислан римским королем римскому первосвященнику. О удивительная коммерция! Не смею говорить большего, и даже не следовало бы говорить то, что уже сказано. Как только он прибыл, святейший отец назначил суд из трех кардиналов, которым и было поручено решить, какой казни достоин тот, кто хотел освободить республику! „О времена, о нравы!“ — никогда не устану повторять я. Да, по-моему, он достоин любой казни за то, что не сумел с достаточной настойчивостью осуществить задуманное, он не сделал того, что должен был сделать, как того требовали обстоятельства. Взявшись защищать свободу, он не сокрушил одним ударом врагов ее в тот момент, когда мог это совершить. Он упустил великолепный случай, который судьба никогда еще не предоставляла ни одному правителю. А вместо этого он отпустил всех врагов и даже не отнял у них оружия! Жестокое и роковое ослепление… Рим не был бы опять рабом, а он не был бы узником… Я основывал на этом человеке последнюю надежду на свободу в Италии. Я давно уже знал и любил его; когда же он взял на себя бремя великого дела, я не мог не преклоняться перед ним… И признаюсь: каков бы ни был конец, я не могу не считать начало великолепным».
Дальше поэт описывает, как вели Колу по городу и о своей дружбе с ним, завязавшейся здесь, в Авиньоне.
«…Теперь спасение этого человека, от которого некогда зависело спасение и сохранение стольких народов, зависит от суда других. Его жизнь и репутация находятся в одинаковой опасности. Не удивляйся, если услышишь, что суд объявит его бесчестным и заслуживающим смертной казни — тело всякого смертного, даже святого, может быть уничтожено, но добродетель не боится ни смерти, ни бесславия. Она неуязвима; никакое оскорбление, никакое оружие для нее не страшны… Его обвиняют не в том, за что винят его все порядочные люди, его обвиняют не за то, как он кончил начатое им дело, а за то именно, что он его начал… Его вина, говорят здесь, в том, что он первый вздумал вернуть Риму свободу и прежнее величие, и что он полагал, будто решать дела Римской империи возможно только в Риме! О преступление, достойное виселицы! Римский гражданин не мог молча сносить вида своей родины, превращенной в рабыню презреннейших людей. Да! Таково его преступление! За это требуют пытки Риенцо!»
По приказу Климента VI узника заключили в одну из башен папского дворца, приковав его за ногу к стене. Судили бывшего трибуна его злейшие враги: кардинал Бертран де До, первый объявивший его еретиком еще в бытность свою папским легатом в Риме, кардинал Талейран, который был вождем французской партии в кардинальской коллегии и имел с Колой личные счеты, и кардинал Гвидо Булонский. Самый состав суда уже предрешал приговор. Какой справедливости мог ожидать от этих судей Кола ди Риенцо, было ясно для всех и стало еще яснее после того, как стало известно, что подсудимому не позволили даже иметь адвоката.
Риенцо был вскоре приговорен к смертной казни, и приговор был объявлен ему…
Глава XII
ВОЗВРАЩЕНИЕ
толяр Паоло Буффа, голодный и злой, что в последнее время бывало с ним нередко, медленно брел по людной рыночной площади. Несмотря на базарный день, ему не удалось купить ни соли, ни хлеба. Угрюмо глядя себе под ноги, он с тоской думал о том, как ни с чем вернется домой, к детям.
Вокруг потревоженным роем гудел народ. Слышались возгласы негодования, крепкая брань.
— Чтоб им сдохнуть, этим сенаторам! Вывезли все зерно из Рима!
— Так жить невозможно! Любое терпение лопнет.
— Теперь опять увеличат цену на хлеб, как недавно на соль!
— Будь прокляты, грабители! Нет на них управы.
— Дождутся, возьмемся за топоры!
Среди общего шума и гвалта до Паоло вдруг донеслись слова, заставившие его поднять голову. Неподалеку отчетливо произнесли имя Колы ди Риенцо. Буффа остановился и окинул взглядом площадь. Впереди, в гончарных рядах, он увидел большую толпу. Горожане плотно обступили перевернутую вверх дном бочку, на которую взобрался длинный рыжий юнец из школяров. Он держал перед собой развернутый свиток и громко читал.
— «Тот, кто некогда был нашим трибуном, находится в заключении, как будто бы он был вором или предателем своей родины, — услышал столяр. — Ожидая смерти, он томится в оковах, и то, в чем не отказывали до сих пор ни одному богохульнику — право защиты, — отнято у него перед земными судьями, господами „справедливости“».
— О чем читает? Что за бумага? — проталкиваясь поближе, спросил Паоло.
— Тише ты! — зашикали на него. — Это письмо Петрарки к римскому народу.
— «Знайте же, почтенные мужи! — продолжал юноша. — Нашего согражданина упрекают не за то, что он пренебрегал свободой, а за то, что он ее защищал, не за то, что он покинул Капитолий, а за то, что он его занимал! Величайшее его преступление, за которое его хотят лишить жизни, — это утверждение, что Римская империя должна находиться в Риме и во власти римлян!»
Паоло Буффа, забыв собственные беды, жадно слушал послание поэта. В его памяти ожило прошлое: заполненная горожанами Капитолийская площадь, народное собрание, волнующие речи Колы. Когда же это было? Неужели миновало всего пять лет? Теперь то время казалось далеким сном. Ведь именно тогда он впервые узнал, что такое родина, понял, зачем стоит жить, чего добиваться. И все лучшее, отпущенное ему судьбой, было связано с именем трибуна.
Столяр с трудом отогнал нахлынувшие воспоминания, стараясь не пропустить того, о чем говорилось в письме Петрарки, — «…Умоляю вас не покидать Риенцо и требовать его возвращения, — звонко звучал юный голос. — Если он сделал ошибку, то совершил ее в Риме и только Риму принадлежит право судить его. Если же трибун заслуживает не пытки, а хвалы и награды, то где надлежит ему получить их, как не там, где он совершал свои достойные деяния…
Спасите этого человека! Спасите того, кто подвергся тысяче опасностей и внушил к себе смертельную ненависть ради вашего спасения.
Вспомните, в каком состоянии вы находились до него и как сразу мудростью и энергией одного человека не только Рим, но и вся Италия оживились новыми надеждами; как внезапно возвеличилось имя итальянца, как обновилась римская слава, как испугались и огорчились наши враги и как обрадовались наши друзья; какие ожидания воскресли в сердцах народов; как изменился ход вещей, как преобразилась земля, как неожиданна и чудесна была революция».