Ничего подобного воевода-князь еще не видывал: Москва встречала его, Воротынского, радостнее, чем некогда царя Ивана Васильевича — юного покорителя Казани. Под копыта княжеского саврасого коня в парадной сбруе расстилали бабы шелковые платы свои, сами же, не стыдясь греха, оставались простоволосыми. Цветы изобильно летели к нему, князю, к дружинникам его, ко всем ратникам, и весь разномастный люд — от знатных до изгоев — низко ему кланялся. Священнослужители, не велев прекращать колокольный звон, тоже выходили на улицы с крестами и кадилами, чтобы благословить победителей.
Гордость за себя, за дружину свою, за соратников-соколов вольно или невольно воцарилась в душе главного воеводы, вместе с тем к гордости законной, заслуженной примешивалась непрошеная тревога, отравляя безмятежную радость. Да, все складывалось не так, как мыслил князь Михаил Воротынский. Верно, победа знатная, чего греха таить, но он — воевода, лишь с честью выполнивший царское поручение, не ему полагались почести царские, а самому государю. Так велось на Руси издревле: торжественный колокольный звон разносился по всей необъятной России в честь великих князей, в честь царей-самовластцев. Сегодня же колокола пели свою торжественную песнь в его честь, в честь служивого князя, хотя и знатности великой, но все одно — слуги царева. Это необычно, оттого и вызывало беспокойство, совершенно, казалось бы, лишнее в такой праздничной радости, было ложкой дегтя, портившей бочку меда. Отделаться от тревоги, от непрошеной тоски сердечной князь не мог. Как клещ вцепилась она в душу.
Еще более неуютно почувствовал бы себя победитель Девлет-Гирея, знай он, что колокольный звон, начавшийся по велению царя в честь славной победы еще два дня назад, волнами, как от брошенного в воду камня, покатился по Русской Земле и, к досаде Ивана Васильевича, в торжественных службах славили не только царя всей России, но и князя-воеводу Михаила Воротынского. И как чудилось Ивану Васильевичу, имя слуги его, раба его, произносилось более торжественно.
Видит Бог, Михаил Воротынский не хотел этого. Донести царю весть о победе послал он боярина Косьму Двужила, имея две мысли: царь на радостях может пожаловать Косьму более высоким чином, чего тот, конечно же, заслужил; но главное, посылая своего слугу, князь как бы подчеркивал, что считает победу над крымцами не своей заслугой, а заслугой самого царя, он же, воевода, раб царев, лишь выполнил его волю.
Косьма Двужил, однако же, доскакал только до Москвы. По подсказке Малюты Скуратова, Разрядный приказ, князья Юрий Токмаков и Тимофей Долгоруков, коих царь оставил оборонять стольный город и кои теперь не хотели быть обойденными, перехватили гонца княжеского и отрядили в Новгород своих: князя Ногтева и сановника Давыдова. Два саадака и две сабли Девлет-Гирея, которые вез Косьма в подарок царю от имени своего князя, передали Давыдову и Ногтеву и научили, с какими словами надлежит вручить сей трофеи Ивану Васильевичу.
Государь с великой радостью принял подарки и выслушал здравицу в честь его, царя всей России, преславной победы, осыпал милостями гонцов и тут же повелел бить во все колокола, петь молебны три дня. Сам же, не медля ни часу, велел готовиться к отъезду в Москву.
Неподсудны слугам царевым поступки их властелина, но на сей раз уж слишком откровенно разошлись слова Ивана Васильевича с делами его. Выходило, что не ради готовности встретить литовцев и шведов, которые могли напасть по сговору с Девлет-Гиреем, сидел он в Великом Новгороде, а по трусости своей, из опаски оказаться в руках крымского хана. Теперь он спокойно возвращался в свой стольный град принимать всенародную благодарность за великую победу над захватчиками, им одержанную.
В церквах же не обошли вниманием само воинство, славя его воевод и особенно главного — князя Михаила Воротынского. С клиросов возвещали ему многие лета, что и царю-батюшке, о чем услужливые шептуны царевы тут же его уведомляли.
Царь Иван Васильевич проглотил обиду, не запретил церквам славить героя-воеводу, поопасался, видимо, осуждения народного. Государь вполне понимал, что вот так, сразу, даже ему, самодержцу, кому волей Господа Бога вручена жизнь подвластных, коих волен он казнить и миловать, а ответ держать только перед Всевышним, несподручно опалить князя Воротынского в сей торжественный для России момент.
«Подумаем. Прикинем. Найдем путь урезонить зазнайку!» — распаляя себя, грозился Иван Васильевич.
Не до зазнайства было князю Воротынскому. Едва спешившись пред крыльцом своего дворцового терема и увидев среди встречавших его Косьму Двужила, он сразу понял: пошло что-то не так, наперекосяк пошло. Князь обнял жену, прильнувшую к нему порывисто, приласкал детей, поклонился дворне, ловко скрывая свою тревогу, и лишь в бане, которая была спешно приготовлена и в которую он позвал с собой Косьму Двужила, спросил его:
— Отчего ты не при стремени государя?
— Я не ездил в Великий Новгород. Подарки твои, князь, повезли к царю другие.
— Да-а-а. Дела-делишки. И чего же ты сразу ко мне непоскакал?
— Хотел, да княгинюшка, лада твоя, не пустила. Сказала: не стоит до времени расстраивать тебя. Приедет, дескать, и разберется. Еще добавила: к твоему, князь, возвращению скажет царь-батюшка слово свое с гонцом своим. Все, мол, образуется тогда. Только неважной провидицей она оказалась. Нет от царя никакой вести, хотя, сказывают, вот-вот из Великого выедет. Если уже не выехал.
— Да-а-а, дела-делишки, — еще раз раздумчиво протянул князь, затем, взяв себя в руки, молвил буднично: — Пошли на полог париться.
Мысли князя, его тревоги и переживания, его раздумья — в нем самом, даже такие близкие, как Косьма Двужил, должны видеть в нем волевого, несгибаемого человека. Князя!
Жену Михаил Воротынский тоже не упрекнул за то, что удержала в усадьбе Косьму, хотя прискачи он прежде того, как рать двинулась в Москву, князь свою дружину даже не повел бы в стольный град, отпустил бы ее в свою вотчину и в свой удел, полки же до царева слова оставил бы на Оке в обычных их летних станах. Сам тоже бы остался с Большим полком, а если бы и приехал в Москву повидать жену и детей, то сделал бы это тихо-тихо, без всякого звона. Тем более такого великого, какой получился при въезде рати в стольный град.
Увы, что сделано, то сделано. Ничего уже не вернешь. А жена, ладушка, пошла на не очень верный шаг только из желания угодить мужу, своему любимому, так за что ее корить? Просто теперь нужно искать выход из этой неопределенности.
Самым первым желанием князя Воротынского было желание послать к царю кого-либо из своих помощников по возведению порубежных засек, либо князя Тюфякина, либо дьяка Ржевского, чтобы передали просьбу его, главного воеводы порубежной стражи, приступить без промедления по горячим следам, пока татары не пришли в себя, к постройке намеченных крепостей и сторож, но, подумав, решил этого не делать. Раз никакого слова от царя не поступало, стало быть, ему самому решать все порубежные дела (даже себе князь не признавался, что сделать верный шаг мешает гордыня), а медлить нет смысла.
Всего несколько дней он позволил себе помиловаться с ладушкой, поласкать детей, да и то отвлекаясь на дела порубежные, и велел Фролу Фролову готовить выезд в дальнюю дорогу лишь с малой свитой путных слуг и стремянных. Это весьма удивило Фрола, и он даже спросил, не удержавшись:
— Иль, мой князь, не хочешь царя-батюшку встречать?
— До встреч ли, когда дела неотложные ждут? Фрол пожал плечами, ничего больше не сказав.
В тот же вечер князь Михаил Воротынский беседовал с князем Тюфякиным, с дьяками Ржевским и Булгаковым, со своими боярами.
— Самое сподручное время, соратники мои, рубить засеки, собирать крепости и сторожи. Завтра же, крайний срок послезавтра, выезжайте всяк на свои места, где рубят крепостные стены и дома, и все, что уже готово, везите туда, куда было определено. Наказ один: не медля ни дня, начать сплавы по рекам, загружать и отправлять в путь обозы. Тех же, кто еще не управился с поручением, поторапливать. Не жалейте на это ни слов, ни сверхурочных денег. Сам я еду во владимирские леса, — где плотники рубят город-крепость Орел. До зимы мы обязаны встать твердой ногой на всех новых засеках.