Они подошли к забранному решеткой небольшому круглому отверстию в самом дальнем углу коридора. Ева с сомнением посмотрела на толстые железные прутья. Старик сказал, заметив ее взгляд:
— Не волнуйся, она легко вынимается.
Однако, ему пришлось упереться ногами в стену, повиснув всем телом на решетке; на руках его вздулись вены, а по лицу покатился пот. Наконец, заграждение с хрустом поддалось и оказалось в руках спутника Евы.
— Лезь, — скомандовал он, тяжело дыша, сам же в изнеможении привалившись к стене.
Ева невольно попятилась: в отверстии было непроглядно темно. Что ждет там? Крысы величиной с кошку? Тараканы размером с мышь?..
— Лезь! — снова, более грубо, приказал старик.
Девушка прикусила губу — и полезла в лаз. Ее спутник последовал за нею. Вскоре лаз расширился, и беглецы смогли встать на ноги.
Для бывшего узника старик, действительно, весьма неплохо ориентировался в замке и в потайных переходах, в которые завел девушку. Она же, кроме паутины, свисающей с потолка и стен и липнущей к лицу и волосам, практически ничего вокруг не видела, совершенно запутавшись в извилистых, то сужающихся так, что приходилось ползти на коленях, то расширяющихся коридорах.
В какой-то момент ее проводник оставил ее одну с факелом в темном переходе, велев дожидаться его. И она дожидалась, потому что понятия не имела, где находится и куда ей идти.
Он вернулся с увесистым на вид мешком на плече, как ей показалось, вполне довольный собой. Ева заметила кинжал, заткнутый за его пояс, — оружия при нем раньше не было. Старик вновь повел ее по темным коридорам, пока они, наконец, не вышли через небольшую скрипучую дверь в ночь, оказавшись в лесу, за стенами разбойничьего логова.
ГЛАВА 2
5.
Евангелина не могла винить в случившемся никого, кроме себя. Если бы ни ее легкомысленный побег из дома, она не попала бы в столь ужасное положение.
Бандиты, грязный старик — это все было так дико, точно жуткий сон.
Ева вращалась в мире, где не было просто мужчин — были джентльмены, почтительно целовавшие ей кончики пальцев и приглашавшие ее на танец с изысканной вежливостью, не иначе как впитанной ими с материнским молоком. В ее мире не было женщин — были леди, руки которых, казалось, никогда не поднимали предмета тяжелее трости. Ева была такой же, как они, жила так же, как они, и другой мир, мир обыкновенных людей, представлялся ей смутно и был подобен сказке — порой страшной, порой заманчиво-влекущей, но всегда выдуманной и ненастоящей, в которую, как ни старайся, никогда не попадешь.
Нет, конечно, кое с чем Ева сталкивалась, — например, с нищими и убогими у входов в церкви. В отличие от большинства дам, отворачивавшихся от несчастных, прижимая к носикам надушенные платки, девушка никогда не проходила мимо, не подав монету какому-нибудь калеке или нищему. А однажды, еще ребенком, она даже выпотрошила свою копилку, в которой находилось не менее десяти гиней, и втайне от матери отдала все свое богатство одному жалкому старичку-шарманщику, который играл на своем потрепанном разбитом инструменте как раз за оградой их сада. Ева копила эти деньги целый год, но ей было не жаль расстаться с ними, — она увидала однажды, как несчастного ударил тростью какой-то господин, и как потом старичок плакал. Сердце маленькой девочки тогда чуть не разорвалось от жалости к бедняге, и тогда-то она и разбила свою глиняную копилку. После этого старичок купил новую шарманку и часто останавливался около ограды особняка, чтобы сыграть для своей маленькой благодетельницы, которая называла его дедушкой…
Мать, узнав обо всем, отругала Еву и хотела наказать, — но вмешался отец и, как всегда, леди Корби отступила.
Ева обожала отца. Он был самый справедливый, умный, правдивый и благородный на всем белом свете. И, когда двенадцать лет назад он неожиданно оставил пост королевского прокурора и удалился в свой особняк в двухстах милях к югу от Лондона, заявив жене, что отныне будет жить там один, для Евы это стало страшным ударом.
Почему папочка не захотел взять ее, свою единственную и горячо любимую дочь, с собою? Шестилетняя Евангелина страдала очень долго — да и по сей день нет-нет да и задумывалась над поступком отца, над этим его странным стремлением к уединению.
С тех пор они с матерью навещали лорда не часто, — он всегда радовался приезду дочери, но проходило несколько дней — и лицо его делалось мрачным, задумчивым и отстраненным, и тогда леди Корби брала Еву и уезжала обратно в столицу.