Казалось бы, талион сеет вражду, а любовь рождает мир. Но ничто, вероятно, не вызывало столько ссор и неудовольствий у людей поздней античности, как требование любви. К чему сводится большинство упреков в письмах II–IV вв.? К сетованиям на леность корреспондента в написании писем{412}. Но это — оборотная сторона изменившегося характера писем. Из деловых записок они сделались проявлением дружеских чувств. А, следовательно, как заметил X. Коскенниеми, отсутствие письма — признак пренебрежения к корреспонденту{413}. В качестве моральной нормы любовь создает массу конфликтных ситуаций, незнакомых более приземленным временам.
Например, некий Птолемей пишет своему отцу: «Призываемый таким образом, пиши мне непрерывно, чтобы я знал, что ты меня любишь, тогда как отсутствие твоих писем — знак, показывающий, что ты забыл сделать за меня поклон Сарапису»{414}. «Ты относишься ко мне не так, как я к тебе», — обвиняет Агатос Даймон Крониона. Ведь Агатос Даймон послал Крониону два письма и не получил ни одного, несмотря на обещания{415}. Выше мы уже приводили крайне негодующие послания Плутогении и Серениллы. Одна обвиняет мать: «Ты обращаешься со мной не как со своей дочерью, но как со своим врагом». Другая вообще боится показаться окружающим круглой сиротой. И все из-за того, что родители им не пишут. Наконец, Алина обижена тем, что Гераида в письме к ее отцу не передала ей поклон{416}. Пока любовь не стала «законом», отсутствие ее не считалось «грехом». Конфликты возникали в те времена из-за реальных обид. В письмах требовали денег, оливкового масла, одежды, но не любви и не сочувствия.
Соответственно не было и поучений. Но как только мораль стала самостоятельной темой письма, поучение не могло не явиться. Если сентенция теоретизировала, то поучение делало практический вывод, понуждало корреспондента исправиться, вести иную жизнь. Послания II–IV вв. не только поучают, но и поучают поучать, требуют активно воспитывать ближнего. Мы уже приводили письмо Семпроиия младшему брату Марку. Марк обязан воспитывать братьев, оказывающих матери неповиновение. «Если кто из братьев противоречит ей, ты должен отхлестать его по щекам». Семпроний как бы предвосхищает мысль Иоанна Златоуста: «Когда отец укоряет, гневайся с ним и ты, или как заботящийся о брате, или как негодующий с отцом»{417}.
Для Златоуста долг христианина — поучать, обличать, увещевать{418}. Уклоняющиеся от этого решительно осуждаются. И современница проповедника, христианка Артемида, осуждает своего родственника Сарапиона. Она вменяет ему «безумие» (развратное поведение) дочерей. Грозит карой начальника (какого-то «гегемона»), который «безумие быстро смиряет», ибо он «не хочет разорителей». «Если же не желаешь терпеть, то спрашивай не меня, а пресвитеров церкви»{419}. Сарапион обязан воспитывать дочерей, искоренять грех, прибегать к помощи пресвитеров. Христианская добродетель смирения не распространяется на такие случаи. Терпеть разврат Сарапион не должен. Он должен воспитывать. Поучение как элемент стиля прямо вытекает из морали II–IV вв.
3. РЕФЛЕКСИЯ СТИЛЯ
Итак, чувства и мораль становятся темой письма, излагаются и анализируются. В этом литературность, «избыточность» стиля. Но не только в этом.
Риторический стиль преднамеренно литературен. Свой сентиментализм и свой морализм он прекрасно понимает и чувствует. Он рефлектирует не только по поводу морали, но и во поводу самого себя. Доказательство тому — ирония.
Литературную характеристику иронии как риторического тропа раскрывают письмовники Деметрия и Либания. У Деметрия — тип письма № 20 «иронический: когда называем вещи наоборот и плохих именуем хорошими»{420}. Иронический род письма у Либания (№ 5) — «в котором хвалим кого-либо приторно с самого начала, в конце же являем свои намерения, обнаруживая, что все это мы сказали, притворяясь»{421}.
Письмовники умалчивают о другой стороне иронии — пародийной. Ирония пародирует риторический стиль, высмеивает стиль, а не только адресатов письма. Еще точнее: люди издеваются над лицемерием, над «лживой риторикой» писем своих корреспондентов.
Выше уже упоминалось письмо Аврелия Зоила брату Диогену{422}. Зоил получил послание Диогена и убедился, что оно показывает «глупость» отправителя. «Ибо я служа подвергаюсь поношению. Я не сумасшедший, не наглец и не мышь. Ты усердно прочти мое письмо. Знай, что я провел 14 лет, служа родителям твоим, и не был наглецом, подобно тебе и моей сестре… Я долго терпел от тебя прежде, но не собираюсь терпеть далее. И это я разъясню и моей сестре Паэсис, если она явится ко мне с божией помощью». Последняя фраза врывается ироническим диссонансом во враждебную речь Зоила. Вероятно, о скором прибытии сестры «с божией помощью» сообщало ему послание Диогена. Извещение о прибытии с божией помощью — типичное эпистолярное клише{423}. Зоил не только издевается над братом и сестрой, но и пародирует клише. Оно употребляется в сниженной ситуации.
Далее читаем: «Я понял, что ты собираешься любить меня. В то время как мать моя в опасности, я нашел, что, хотя ей за 100 лет, ты намерен безжалостно выбросить ее за дверь». Зоил «понял», что Диоген собирается его любить, из письма Диогена. Там же, скорее всего, содержалось слово «любить» (ψιλοστοργετν), входившее в состав ряда эпистолярных формул{424}. Изъяснения в любви к корреспонденту — принципиальный момент писем II–IV вв. От постоянного употребления смысл этих фраз, вероятно, стерся. Зоил оживляет его, высвобождает от стереотипного восприятия. В результате видна ложность и бессмысленность клише.
Пародийное обыгрывание эпистолярной риторики мы находим в письме капризного сына к отцу. «Ты хорошо сделал, не взяв меня с собой в город. Если ты не желаешь брать меня с» собой в Александрию, я не напишу тебе письма, не буду с тобой разговаривать и не пожелаю тебе здоровья. Если ты не поедешь в Александрию, я не приму твоей руки и вообще не буду приветствовать тебя. Если ты не желаешь брать меня, произойдет это. И мать моя сказала Архелаю: «Он (отец. — А. К.) возмутил меня, возьми его (сына. — А. К.)». Итак, ты поступил хорошо. Пришли мне великие дары — стручки. Ты обманул нас здесь 12-го числа, когда отплыл. Впрочем, пришли мне, прошу тебя. Если же не пришлешь, я не буду ни пить, ни есть»{425}.
Все письмо — сплошная ирония. Но сын иронизирует не столько над отцом, сколько над собой и над своим «горем» и «возмущением». При этом употребляется уже знакомый нам прием снижения. Сын требует «великих даров», которыми оказываются стручки. Он обещает «ни есть и не пить» — фраза, которую многие писали всерьез. Так Алина настолько беспокоится о своем муже, стратеге Аполлонии, что не может «ни есть, ни пить с удовольствием, ночи же проводит без сна»{426}. «Всякий раз, как вспоминаю о вас, я не ем, не пью, а плачу»{427}, — пишет воин Аполлинарий матери. Муж, стосковавшийся по жене, погружен в скорбь, «ночью рыдая, днем же печалясь»{428}. Ирония делает смешным сентиментализм писем, столь характерный для II–IV вв. В том же письме капризного сына возвышенное негодование снижает эпистолярный ритуал: посылку письма, приветствие, пожелание здоровья — все, чего сын угрожает лишить отца.