Хуже не будет, подумала она.
На столе стояли кружка с молоком, банка меда с крошками сот, и лежал кусок хлеба. Она налила мед на хлеб, взяла кружку и вышла на крыльцо. Молоко было теплым. «Парное!» — вспомнила она слово, за которым раньше ничего не стояло. Молоко было густым, желтоватым, со странным привкусом…
Она села на ступеньку. Откусила от хлеба, слизнула с руки капнувший мед. Двор утопал в зелени и, казалось, светился густым зеленым светом. На траве и листьях посверкивала роса. У колодца лежала охапка привялых зеленых веток… Любисток!
Откуда-то неторопливо вышел громадный петух — желто-красный, с блестящей зеленой головой, с пышным султаном хвоста, когтисто-большеногий, с гусарскими шпорами — и стал перед ней, наклонив голову, рассматривая ее круглым строгим глазом. Второго глаза у него почему-то не было. Она отломила кусочек хлеба, бросила петуху. Он с достоинством клюнул. От сарая к ним уже неслись с заполошным квохтанием три пестрые курицы. А из кустов выступили две большие птицы, серебристо-серые, с крошечными изящными головками.
Щебетали птахи в деревьях. Тишина, оказывается, полна звуков, которые ухо начинает постепенно улавливать. Далекий лай собаки. Пошумливание ветра в верхушках деревьев. Протяжное мычание коровы. Квохтание кур. Неожиданный резкий вскрик какой-то птицы… небольшой, с ярко-голубыми боками. Она уселась на плетень и раз за разом пронзительно вскрикивала. Холстом, на который гармонично накладывались все эти звуки, было басовое тихое гудение леса в полукилометре отсюда.
Необычным было чувство покоя и несуетности. Голые ноги пригревало солнце. Татьяна поставила кружку на перила, положила сверху хлеб и поднялась. Оглянувшись, сбросила джинсы и осталась в одной майке. Допила молоко и пошла к колодцу. Босые ноги покалывало с непривычки. Она подумала, что никогда еще не ходила босиком по земле…
Заскрипела, разворачиваясь, цепь, ведро тяжело ударилось о воду. Из колодца дохнуло студеным. Она, изо всех сил налегая на ворот, тащила полное ведро. Вытащила рывком, поставила на край колодца. Снова оглянулась. Вокруг не было ни души. Она встала на листья любистка, подняла ведро и, вскрикнув, опрокинула воду на себя. И рассмеялась, подставляя лицо солнцу. Подумала, что исполняет древний ритуал причащения землей, водой и зеленью. Стояла мокрая, холодная, дышала глубоко до всхлипа…
…Спустя час Татьяна яростно терла тряпкой пол веранды. На ней был старый сарафан Марины, который она нашла в сенцах. Выстиранные джинсы и майка сохли на перилах.
— Здравствуйте! — услышала она и вздрогнула. Разогнулась с тряпкой в руке, рассматривая женщину у калитки. Была та молодой, в косынке, в голубом платье. Прикрывалась ладонью от солнца.
— Здравствуйте, — ответила Татьяна.
— А тетка Марина дома?
— Нет…
— Уже ушла? А ты Татьяна будешь?
— Да, откуда вы знаете?
— Дак Марина ж говорила, что ждет гостей. Слава богу, что ты приехала, она очень скучала. Ничего не говорит, а только все видать. Ты надолго?
— Не знаю пока, — ответила озадаченная Татьяна. — Вы проходите, — пригласила она.
Женщина с готовностью открыла калитку. Пробежала по деревянным кругляшам дорожки, поставила пластиковую сумку на ступеньку, оперлась локтями о перила крыльца. Улыбалась, откровенно рассматривая ее.
— А ты сразу за уборку? Молодец. А то у тетки Марины совсем нет времени, так и рвут — то одно, то другое. Вот и вчера целый день… Как там Катя Дуб: разродилась, не знаешь?
— Хорошо… по-моему.
— Ага, добро. Я тут принесла картошки с мясом, — она кивнула на сумку, — а то ей и сготовить некогда, и куска проглотить. А когда ж ты приехала?
— Вчера.
— Ага, вчера. — Женщина задумалась. — А тут как раз старая Оришка померла. Слабая стала и померла. Тетка Марина ее травами пользовала. Значит, теперь останешься.