"О, ты, чей доклад блистает самой возвышенной истиной, ты, чье утешительное учение породило величественный декрет, который вернул человека Божеству, и если бы бессмертие души еще ставилось под вопрос, твоего мужества и добродетелей хватило бы, чтобы отбросить эти оскорбительные сомнения! Твоя великая и сильная душа не может быть всего лишь легким дуновением, которое должно угаснуть у врат смерти".
"Вознесем же благодарность Верховному существуѕ Робеспьер, ты получаешь воздаяние за то несомненное уважение, которое ты ему оказал в своем несравненном докладе. Конвент, увековечивший его бессмертным декретом, разделяет с тобой это благодеяние. Блаженны те, кто проникнувшись твоей моралью, признали Господа вознаграждающего и отмщающего".
"Существо, которое стоит у истоков изначальных движений мира, в тот же самый день, на глазах французского народа укрыло благородного Робеспьера от гибельных взоров кровожадного Амираля, отвело смертоносный удар, который его отцеубийственная рука хотела нанести славному Колло д'Эрбуа, смягчила убийственный свинец, выпущенный в великодушного Жоффруа"{8}.
В этих адресах, несколько образчиков которых мы привели выше, невозможно отделить то, что связано с неоспоримой популярностью Робеспьера в тот момент, от того, что продиктовано конформизмом, языком официальных актов, деградировавшей революционной риторикой, затопившей общество. Несомненно, что сам Робеспьер не был инициатором этих адресов; но он также ничего не сделал, чтобы их остановить. Самое главное, что он ничего не сделал, чтобы остановить усиление Террора. Напротив, эти обращения сопровождали его эскалацию. Закон от 22 прериаля и стук гильотины у заставы Низвергнутого трона придавали этим, все умножающимся в огромном количестве адресам зловещий оттенок.
Мог ли обновленный Террор, которого требовал Робеспьер, не быть лишь новой чисткой, лишь еще лучше заточенным ножом гильотины? Мы никогда этого не узнаем. Его обращения, то тревожные, то угрожающие обернулись против него самого; они ускорили события, развитие которых в течение нескольких недель между 20 прериаля и 9 термидора привело к его свержению. Робеспьер предчувствовал опасность, но недооценил противников, находясь под впечатлением своего недавнего политического опыта успешного пребывания у власти. Будучи убежден, что после смерти Дантона в Конвенте не может существовать никакой серьезной оппозиции, он полагал, что имеет дело лишь с несколькими недостойными личностями, к которым не скрывал своего презрения. Иными словами, он не до конца осознал объединяющую и мобилизующую силу непосредственной реакции на Террор со стороны тех, кто вполне справедливо, будучи к тому же научен собственным политическим опытом, боялся стать следующей жертвой.
В начале одного из самых драматичных заседаний в истории парламентаризма Робеспьер все еще верил в могущество своего слова. Его голос был заглушен возгласами: "Долой тирана!". Своими криками Конвент давал выход столь долго подавлявшейся ненависти и старался заглушить страх вновь оказаться во власти этих захватывающих и покоряющих речей.
8
Archives parlementaires. Vol. 91. P., 1976. P.168, 308; Vo l. 92. 1980. P. 173. По поводу "великодушного Жоффруа" см. замечательное исследование: De Baecque A. The Trajectory of a Wound: From Corruption to Regeneration. The Brave Locksmith Geoffroy, Herald of the Great Terror // The French Revolution and the Creationѕ P. 157-177.