Но всё тщетно. За границей министерские кабинеты считают его сильным человеком Конвента, аналогом короля "Франции и Наварры". Робеспьер делает вид, что это его забавляет. Тем не менее, он знает, что для образа не остаётся без последствий, когда им завладевает пресса, такая враждебная, как "Курье де л'Ёроп" ("Европейский курьер), издаваемый в Бельгии, который со злорадством называет армии Республики "солдатами Робеспьера". В Париже лесть некоторых журналистов столь же нестерпима для него; как мог "Монитёр юниверсель" ("Универсальный вестник") опубликовать, возмущается он, по поводу одного из его недавних выступлений: "Каждое слово оратора стоит целой фразы, каждая фраза – целой речи, столько смысла и энергии заключается во всём, что он говорит"[325]. Говорить о нём таким образом разве не означает укреплять идею о его предполагаемом всемогуществе? Представление о последнем, на почве известности, подпитывается его ролью на празднике Верховного существа, попытками покушений Адмира и Сесиль Рено, их беспощадным подавлением.
Почти за месяц до 9 термидора, у Якобинцев, Робеспьер беспокоится об этих настойчивых слухах. Его высказывания странным образом предвещают его последнюю речь в Конвенте, за 26 июля (8 термидора): та же серьёзность, то же раздражение из-за "клеветы", то же осознание, что он рискует проиграть битву за образ и за общественное доверие; ставка – его авторитет, его политическая власть, его жизнь. 1 июля (13 мессидора), через два дня после жестокого спора в Комитете, он негодует: "В Париже говорят, что это я организовал Революционный трибунал, что этот Трибунал был создан для уничтожения патриотов и членов Национального конвента; я обрисован как тиран и притеснитель национального представительства. В Лондоне говорят, что во Франции измышляют мнимые убийства для того, чтобы окружить меня военной гвардией. Здесь мне сказали, говоря о Рено [sic][326], что это несомненно любовное дело, и надо думать, что я заставил гильотинировать ее любовника. Вот каким образом оправдывают тиранов, нападая на отдельного патриота, у которого есть только его смелость и его доблесть"[327]. С трибун кто-то кричит: "Робеспьер, за тебя вся Франция!"[328] Он хорошо знает, что это ложь. Сколько людей больше не верит в его добродетель?
Робеспьер сознаёт, что его роль обвинителя вызывает беспокойство, что после изгнания жирондистов и войны "фракций" многие члены Конвента опасаются новых проскрипций. Страх проявился во время дебатов о законе 22 прериаля; с тех пор он охватил некоторых членов правительственных Комитетов. Робеспьера подозревают в том, что он составил списки депутатов, которых нужно послать на гильотину. В июне, в июле он пытается успокоить в отношении политики Комитета и своих собственных шагов. "Итак, поймите, - объясняет он в Якобинском клубе, - что существует лига порочных людей, которые стараются внушить мысль, что Комитет общественного спасения хочет напасть на членов Конвента в целом, а на членов достойных в особенности" (27 июня-9 мессидора); они лгут. Несколько дней спустя он раздражается: "Они посмели распространить в Конвенте мысль, что Революционный трибунал был создан для удушения самого Конвента"[329] (1 июля-13 мессидора). 9-го (21 мессидора) он продолжает: "Хотят унизить и уничтожить Конвент системой террора"[330]. Последнее выражение не ново. Летом 1793 г. Сен-Жюст использовал его, чтобы дискредитировать действия павших жирондистов. На этот раз Робеспьер повторяет его, чтобы представить слухи о чистке как напрасный страх, как маневр, предназначенный для того, чтобы свергнуть революционное правительство. Несколько недель спустя его обвинители ухватятся за это выражение, изменят его смысл и будут упрекать Робеспьера в том, что он возвёл террор в систему, чтобы было легче навязать свою "диктатуру".
В настоящий момент Робеспьер, кажется, облегчает задачу своих хулителей. Как и в напряжённой остановке, предшествовавшей аресту фракций, он разоблачает, он обвиняет. Тальен виновен, утверждает он в Конвенте, он "один из тех, кто беспрестанно с ужасом и во всеуслышание говорит о гильотине, как о вещи, смотрящей на них, чтобы унизить, и чтобы встревожить Национальный конвент" (12 июня-24 прериаля). В Якобинском клубе он заходит дальше: Дюбуа-Крансе виновен; он был мягок с лионскими "заговорщиками" (11 июля-23 мессидора). Фуше виновен; он преследовал лионских патриотов, а затем он стал "главой заговора"; быть может, Робеспьер также видит в нём дехристианизатора Ньевры (11 и 14 июля-23 и 26 мессидора). Дюбуа-Крансе и Фуше исключены из клуба. О ком другом он ещё думает? О бывших дантонистах, таких, как Лекуантр, или Тюрио, или Бурдон из Уазы? О возможных атеистах, таких, как Вадье, Амар или Лакост, этих членах Комитета общественной безопасности? Безусловно, никакого проскрипционного списка в его бумагах не было обнаружено; тем не менее, на четырёх страницах Робеспьер отметил "черты аморальности и неблагонадёжности" Дюбуа-Крансе, Дельма, Тюрио, Бурдона из Уазы и Леонара Бурдона. Это настоящие обвинительные акты, готовые к использованию…
325
Даю перевод по Матьез А. Французская революция. Ростов-на-Дону. 1995. С. 561. В цитате, данной Лёверсом, вместе "фраза оратора" стоит "фраза из речи", и в конце вместо "он" – "оратор", но перевод в книге Матьеза более стройный, поэтому я оставила его.
327
О тайных происках против Революционного правительства. Речь в Обществе друзей свободы и равенства 1 июля 1794 г.— 15 мессидора II года республики // Робеспьер М. Избранные произведения. Т. 3… С. 198.
329
О тайных происках против Революционного правительства. Речь в Обществе друзей свободы и равенства 1 июля 1794 г.— 15 мессидора II года республики // Робеспьер М. Избранные произведения. Т. 3… С. 197.
330
О преследованиях патриотов со стороны аристократов. Речь в Обществе друзей свободы и равенства 5 июля 1794 г.— 21 мессидора II года республики // Робеспьер М. Избранные произведения. Т. 3… С. 202. В трёхтомнике полная цитата выглядит так: "То, что мы видим каждый день, то, что нельзя скрыть от себя — это желание унизить и уничтожить Конвент системой террора".