— Здравствуйте, Максимилиан! Доброе утро, друг!
Вся семья Дюплэ показалась в телеге, запряжённой уставшей, изнурённой лошадью. Старик Дюплэ без сюртука и с красным вспотевшим лицом вёл под уздцы лошадь, так как тропинка была усеяна кореньями, а его сын Морис, мальчик лет пятнадцати, бежал подле, отгоняя веткой мух. Сзади подталкивал тележку хорошо одетый господин. Это был Леба, товарищ Робеспьера по конвенту и Комитету общественной безопасности, муж одной из дочерей Дюплэ. В тележке сидели госпожа Дюплэ, здоровенная женщина с обнажёнными до локтей руками, в которых она держала вожжи, а рядом с нею помещались на корзинках с продовольствием и посудой её три дочери: Елизавета, жена Леба, Виктория, прелестная блондинка с очаровательными глазами, и Элеонора, которую родители прозвали Корнелией, чтобы придать ей античный оттенок в глазах Робеспьера, собиравшегося, по-видимому, на ней жениться.
Рослая брюнетка с блестящими миндалевидными глазами и гладко причёсанными волосами, Корнелия была одета так же, как и её сёстры, просто, хотя в их летних костюмах опытный наблюдатель подметил бы тень кокетства. На трёх сёстрах были шляпки с трёхцветными кокардами и лентами, что придавало всей группе в старой украшенной ветвями тележке праздничный вид.
Семья Дюплэ часто в прекрасные летние дни устраивала пикники на траве в Монморансском лесу, пользуясь этим случаем, чтобы провести несколько часов со своим другом вдали от света.
Тележка остановилась. Робеспьер быстро подошёл к ним и учтиво помог женщинам соскочить на землю среди застенчивых восклицаний.
— Ох, как высоко, невозможно соскочить!
Потом на него посыпались среди весёлого говора и смеха бесконечные вопросы.
— Хорошо ли вы спали, добрый друг? Отчего вы так сияете сегодня?
— От радости вас видеть, — отвечал Робеспьер.
Мать и дочери были в восторге от каждого его слова и сопровождали их восклицаниями:
— Какой он добрый! Камой он добрый! Как здесь хорошо! Только он мог найти такой прелестный уголок!
Между тем они стали распаковывать привезённые корзины с колбасами, жареными курами, салатом, пирожками, сыром, хлебом и дыней; а пока Дюплэ распрягал лошадь, Леба сообщал Робеспьеру о последних парижских новостях, Симон отыскивал удобное место, чтобы разложить скатерть, а Морис играл с собакой. Неожиданно все вздрогнули и стали с испугом прислушиваться. Невдалеке за деревьями послышались жалобные звуки.
— Это женские голоса, — произнесла Корнелия, тревожно озираясь.
— Ты права, — отвечала мать и пошла по тому направлению, откуда неслись звуки.
— Это ничего, — сказал Робеспьер спокойно и, видя вопросительные взгляды женщин, прибавил: — Тут арестуют двух аристократок.
— Только-то! — отвечали мать и дочь.
Дюплэ и Симон подошли ближе к Неподкупному, надеясь, что он расскажет им какую-нибудь интересную историю, но он только таинственно промолвил:
— Я нашёл их после долгих поисков!
В эту минуту к нему подошёл Дидье.
— Всё в порядке? — спросил Робеспьер.
— Всё в порядке, гражданин! — ответил Дидье.
Вполне удовлетворённый этим ответом, Неподкупный подошёл к Корнелии, которая, нагнувшись, срывала маргаритки. В нескольких шагах на срубленном дереве лежал приготовленный им букет анютиных глазок. Он взял его и подал молодой девушке.
— Какой хорошенький букет! — воскликнула она и поблагодарила за внимание.
— Это любимые цветы Руссо! — заметил Робеспьер.
— Вы так же добры, как он! — промолвила молодая девушка, зная, что Робеспьеру нравилось это сравнение.
Приятно польщённый словами Корнелии, он приколол букет к её корсажу.
— Как отрадна жизнь! — произнесла сентиментальная молодая девушка.
Робеспьер согласился с нею и стал жадно вдыхать благоуханный воздух, к которому примешивался аромат прекрасных роз, украшавших находившийся невдалеке сад Клариссы.
V
Оливье не остался до конца праздника в Сен-При. В пять часов он незаметно удалился и, возвращаясь домой, с удовольствием думал о том сюрпризе, который он сделает матери и Терезе, а также о вкусном ужине и приятном сне, так как накануне он проработал всю ночь. К тому же его утомил шум толпы, а в особенности цветистые речи политических ораторов, которым он должен был невольно рукоплескать, так как всякое равнодушие к громким фразам, восхвалявшим революцию, возбуждало подозрение, которое могло довести до эшафота.