— Я не хочу, благодарю вас, но, может быть, моя племянница попробует ваших удивительных вишен.
Тереза также отказалась, но Оливье, взяв из корзинки ветку вишен, поднёс одну к розовым губам своей невесты и сказал:
— Скушайте, пожалуйста, ради меня.
Кларисса не могла не улыбнуться, и Оливье прибавил:
— И вы также, мама.
Эту прелестную семейную сцену нарушил медленный звон колокола.
— Перекличка! — промолвила графиня Нарбон, побледнев.
Все разговоры смолкли, и все глаза со страхом обратились на железную решётку, словно в ожидании кого-то.
— Какая перекличка? — спросил Оливье, снова приходя в волнение.
Маркиза Шуазель и графиня Нарбон быстро удалились, а Кларисса, быть может, инстинктивно понявшая, в чём дело, произнесла:
— Не знаю!
Тереза задрожала всем телом и крепко прижалась к Клариссе, предчувствуя что-то ужасное, а Оливье, подойдя к одному из узников, спросил его, что значит эта перекличка.
— Это вызывают лиц, подлежащих явке в революционный трибунал, — отвечал он спокойно, — колокол возвещает, что сейчас прибудет представитель этого суда и вызовет по именам тех, которые должны явиться в суд.
— То есть на эшафот! — воскликнул с яростью Оливье.
Арестант молча кивнул головой.
— Так все, имена которых будут выкликать?..
— Будут сегодня отвезены и...
— И?..
— И через два дня взойдут на эшафот, — произнёс узник, по-видимому, вполне примирившийся со своей судьбой.
— Так могут вызвать кого-нибудь из нас? — спросила Тереза, заливаясь слезами.
— Нет, — отвечала Кларисса, стараясь побороть своё волнение, — нет, ещё слишком рано. Скажи ей, Оливье, что этого не может быть.
— Почему? — промолвил мрачно юноша, которым овладело отчаяние.
— Нет, нет, это невозможно, уверяю вас, что это невозможно!
Между тем присланный из революционного трибунала маленький толстый человек с красным лицом и с отвратительной улыбкой вышел из-за решётки и уселся на стул под акацией. Вокруг него разместились Гали, тюремщики и жандарм.
— Я думал, — произнёс с удивлением Гали, — что трибунал не будет заседать завтра по случаю праздника Верховного Существа.
— Вы правы, но он будет заседать послезавтра. Я также хочу быть свободен завтра и принять участие в празднике. — Он цинично засмеялся и приказал принести себе стакан вина, который и опорожнил одним залпом.
— Однако пора за дело! — воскликнул он со смехом и потребовал фонарь, так как уже начинало смеркаться; он вынул роковую бумагу, в которой были указаны жертвы гильотины.
Между тем двор переполнился узниками, явившимися изо всех помещений тюрьмы. Большинство были спокойны и хладнокровны, некоторые смотрели с ужасом на вестника смерти. Одни ожидали с нетерпением, чтобы произнесли их имя, видя в смерти конец невыносимых страданий, а другие, более слабохарактерные, надеялись, что будут выкликать не их, а товарищей.
Были, однако, и такие мужественные стоики, которые спокойно разговаривали или играли в карты. Кларисса и Тереза сидели на скамейке и не спускали глаз с представителя революционного трибунала, а Оливье стоял возле них, готовый защищать дорогих для него существ до последней капли крови, если бы выбор пал на них.
— Что же это не несут проклятый фонарь! — воскликнул наконец разгневанный маленький человек, на котором сосредоточены были все взгляды. — Я и так начну!
Он встал и начал с трудом разбирать имена, выставленные в списке.
— Первое имя Бур... нет, Лур...
— Не читайте так, — перебил его какой-то гневный голос, — вы усугубляете страдания. Это ужасно! Это ужасно!
Протестующий голос принадлежал Оливье.
— Кто смеет здесь говорить? — грозно воскликнул посланник революционного трибунала.
Кларисса схватила за руку сына и жалобно прошептала:
— Умоляю тебя, замолчи.
В эту минуту принесли фонарь, и началась правильная перекличка.
— Сурдеваль!
— Здесь! — отвечал твёрдый голос.
Из толпы вышел человек высокого роста с гордо поднятой головой и спокойно, не смотря по сторонам, направился к выходу.
Молодой граф Малье, услыхав своё имя, перестал играть с детьми и мужественно пошёл на смерть. Но старый маркиз Моклер, как только послышалось его имя, упал в обморок и был вынесен жандармами. Когда пришла очередь маркизы Нарбон, то она молча передала свою маленькую дочь маркизе Шуазель.
— Куда ты идёшь, мама? — спросил ребёнок.
— Я сейчас вернусь, моя радость.
— Не уходи, мама, не уходи, я не хочу, чтобы ты ушла.