И снова на глазах её выступили слёзы.
Кого оплакивает она так горько? Неужели мужа? Но ведь уже три года прошло с тех пор, как он умер. Скорее можно думать, что печалится она о дочери. Да разве Магдалина уж так больна, что нет надежды на её выздоровление?
У него сжалось сердце при этой мысли.
— Не сокрушайтесь, тётенька, сестрица выздоровеет. Она так ещё молода и на вид вовсе на больную не похожа, — проговорил он с участием.
— Конечно, конечно, никто, как Бог, — поспешила она согласиться. — Спасибо тебе, родной, за ласковое слово. Точно покойного братца Николая Семёновича слышу. Да ты и лицом-то весь в него уродился. Как вошёл, я чуть не вскрикнула, ну стоит передо мной братец Николай Семёнович, да и всё тут! Красавец ведь был, как женился, и совсем молоденький, до двадцати-то лет трёх месяцев не хватило. Тоже вот, как ты, всякого, бывало, лаской да советом утешит.
Она его обняла и нежно поцеловала. А затем вернулась к занимавшему её предмету, то есть к дочери.
— Так ты в ней ничего особенного не заметил? Она здоровой тебе показалась?
— Красавица она у вас и большая умница, — отвечал он. А в то же время думал про себя: «Что за тайна здесь кроется? Что у них за скрытое горе такое?»
— А сердце-то у неё какое! Золотое! Ты думаешь, она за одного Николая Ивановича так стоит горой? Нет, мой милый, она за всякого распинаться готова. Да вот вчера из-за тебя, как она на меня накинулась! Я говорю: «Не заглянет к нам, верно. В маменьку, поди, чай, гордый да жестокий» (уж ты меня извини, так и сказала с досады, что третий день приехал, а к нам глаз не кажешь), а она как вспыхнет вся! «Не говорите про него так, маменька! Грех судить про человека, не зная его. Я уверена, братец не уедет, у нас не побывав». И ведь правду сказала, ты про нас вспомнил.
— Сестрица добрее вас, тётенька, — заметил он с улыбкой, целуя руку старушки.
— Что говорить! Доброты у неё хоть отбавляй. Вот и во мне злости нет, но это я спроста, легче ведь доброй-то быть, чем строгой да взыскательной; ни сердиться, ни ехидничать я не умею, и хотелось бы иногда, да не умею, а она ведь у нас разумница и насквозь человека видит, чего он стоит. Сколько книжек перечитала, страсть! И с кем угодно может разговаривать. Намедни даже с архиереем сцепилась, ей-Богу, право! И так она его изречениями из Священного писания загоняла, что он и спорить больше не стал, а всё только улыбался и цветов ей из оранжереи своей прислал.
— И я бы то же самое сделал на его месте, — сказал Курлятьев.
Софья Фёдоровна просияла.
— Так нравится она тебе? — спросила она, ласково дотрагиваясь до его руки.
— Кому же может Магдалина Ивановна не нравиться!
— Нет, ты скажи, тебе-то, тебе-то нравится ли наша Магдалиночка? — настаивала она с таким странным оживлением, что он смутился немножко.
— Нравится! — вымолвил он, краснея.
«Уж не сватать ли она её за меня хочет?» — мелькнуло у него в голове. И нельзя сказать, чтоб предположение это ему было противно. Но он ошибся, она только попросила его отложить отъезд хотя бы на несколько деньков, чтоб дать Магдалиночке время оправиться от неловкой вспышки и познакомиться с ним покороче.
— Уж я её знаю, — продолжала она, понижая голос и боязливо оглядываясь по сторонам, точно опасаясь, чтоб её не подслушали, — смерть будет каяться, что показала себя перед тобой для первого знакомства в таком неавантаже, а особливо потому, что мнится ей, что ей теперь и поправиться перед тобой нельзя. Она всегда так, к вящему своему настроению, набурлит в запальчивости, а потом и мучится, терзает себя сумлением: «Зачем я так! Не надо было! Бог знает что про меня подумают, за сумасбродку прослыву...». А вспышки эти у неё от болезни. И доктора, к которым мы её возили, тоже говорят, что от болезни. Покой бы ей только да время, и совсем здоровая будет.
Чем дальше, тем любопытнее становилось Курлятьеву слушать тётку. Не столько слова её, сколько душевное смятение, просвечивающее и в выражении её лица, и в голосе, и в торопливости, с которой она спешила высказаться, укрепляло его в убеждении, что в доме этом что-то неладно. Какой-то таинственный гнёт давит этих двух женщин, гнёт, под которым они беспомощно стонут, не смея никому довериться.
VII
Что это за тайна?
Ему так страстно захотелось её узнать, что он отложил свой отъезд и целый месяц посвятил знакомству с родственницами, проводя у них все дни с утра до вечера, но из этого вышло только то, что он окончательно подпал под обаяние Магдалиночки, то есть, попросту сказать, без ума в неё влюбился. Что же касается тайны, заинтриговавшей его при первом посещении, он и думать про неё перестал. Никакой тайны нет, а есть только прелестная девушка, экзальтированная и впечатлительная до чрезвычайности; на неё пагубно влияет тёмная среда, в которой она вращается; её безотчётно тянет к свету, к блестящему обществу, к той сфере, где она будет на своём месте и по красоте, и по уму, и по состоянию, — и это так естественно, что иначе и быть не может.