Графиня Нарбон поспешно удалилась, громко рыдая.
Всю семью Малесси вызвали разом. Она состояла из отца, матери и двух дочерей, которые бросились друг другу в объятия, благодаря небо, что они не разлучатся в смерти. Дряхлая, седая чета — Муши и его жена — не выразила ни малейшего волнения, но рука об руку с гордым достоинством прошла через всю толпу узников, которые почтительно им кланялись. Всеобщий восторг возбудили граф и графиня Лаверн. Так как выкликнули одного графа, то графиня стала пламенно просить, чтобы её не разлучали с мужем, а когда ей в том отказали, она громко воскликнула:
— Да здравствует король!
Это одно восклицание заслуживало тогда смертную казнь, и её имя тотчас было занесено в роковой список.
Сцены необыкновенного мужества продолжались одна за другой. Маркиз Гурней молча закурил трубку у фонаря и, не говоря никому ни слова, удалился в сопровождении жандарма. Граф Брольи играл в шахматы с шевалье де Баром; когда раздалось его имя, он спокойно встал и сказал:
— Во всяком случае вы проиграли, шевалье, но не беспокойтесь, я вам дам отыграться на том свете.
Он пожал руку своему противнику, простился со всеми знакомыми, любезно раскланялся с дамами и весело вышел, словно отправлялся на банкет.
Рядом с Оливье, который стоял, крепко прижавшись к своей матери и Терезе, происходил разговор между пожилым господином и юношей.
— Вызывают Легея, — сказал последний, — разве это ваша фамилия?
— Да, и ваша также?
— Да. Вы женаты или холостой?
— У меня жена и двое детей.
— А я холостой, погодите, я пойду!
— Ну, что же, Легей! — раздался голос вестника смерти.
— Здесь! — отвечал молодой человек.
Оливье, слышавший этот разговор, бросился вперёд, желая пожать руку герою, но он уже удалился.
— На сегодня кончено, — произнёс представитель революционного трибунала, сложил свою бумагу, спрятал её в карман и цинично выпил стакан вина.
Все присутствовавшие словно очнулись от страшного кошмара.
— Слава Богу, — промолвила Кларисса, тяжело вздохнув.
— А вы уверяли, мама, в своей безопасности! — воскликнул Оливье.
— Я боялась за других, а не за себя! — отвечала Кларисса.
Оливье покачал головой и хотел что-то сказать, но в эту же минуту послышался грубый голос Гали:
— Все посетители вон! Пора запирать!
Стоя у решётки, он пропускал мимо себя всех посетителей, отбирая карточки. Но Оливье не торопился уходить, и наконец Гали крикнул ему:
— А вы, что же, хотите остаться? Пожалуйста, не стесняйтесь, мы вас сейчас занесём в список арестантов!
— Нет, нет, он идёт! — воскликнули в один голос Кларисса и Тереза. Они поспешно поцеловали его и толкнули к решётке.
Но, прежде чем уйти, Оливье обещал матери не приходить в тюрьму в течение нескольких дней и в письмах к ним не упоминать своего адреса.
Обе женщины невольно подошли к решётке и увидели, как с большого двора выезжала при мерцании факелов большая телега с обвиняемыми, в числе которых они узнали графиню Нарбон, посылавшую со слезами поцелуи тюрьме, в которой осталась её девочка.
— Это ужасно, это ужасно! — прошептала Тереза, и голова её опустилась на плечо Клариссы.
Выйдя из тюрьмы, Оливье машинально пошёл за телегой с арестантами, которая медленно двигалась среди равнодушно смотревшей на неё толпы. Но вскоре она исчезла из его глаз в темноте, и он продолжал идти, словно его обуял какой-то страшный сон. Только достигнув берега Сены, он остановился и стал жадно вдыхать свежий вечерний воздух.
Неожиданно вдали над Тюильрийским садом показались снопы лучезарного света. Это была проба фейерверка, приготовленного для завтрашнего дня. Оливье перешёл мост и вскоре достиг площади Революции, которая была переполнена бульварными зеваками, смотревшими с любопытством на приготовления к празднику. Всюду виднелись высокие мачты с флагами, соединённые гирляндами из зелени и пёстрых фонариков для вечерней иллюминации. Там и сям уличные певцы, аккомпанируя себе на скрипке, обучали молодёжь новому гимну в честь Верховного Существа, который был написан Госсеком для предстоящего торжества. Но как только замирали звуки гимна, раздавались весёлый вальс или гавот, и молодёжь весело пускалась в пляс.
Оливье смотрел на всё это с чудовищным изумлением. Ему казалось, что он находился во сне. Он только что видел горе, страдание, смерть, а теперь его поражали веселье, смех, пение, танцы. И того самого человека, который посылал столько жертв на эшафот и вырывал матерей из объятия их детей, чтобы предать казни, должны были на следующий день венчать лаврами!