Пуще всех она опасалась Лукьяныча. Как он её, старый хрен, вчера ночью допрашивал, когда она вернулась домой! У ворот её дожидался. Где была? Да кого видела? Почему вместе с барышней не вернулась?
Разумеется, Ефимовна ничего ему не сказала. Ей давно известно, что он в раскольники перешёл. Если и говеет у православного попа, то для виду только, значит, заодно он с теми, что в курлятьевском доме молельню себе устроил. Тоже, поди, чай, вместе с прочими на радения туда ходит.
Но мысли эти только мельком приходили ей на ум; встреча с боярышней, которая у неё в поминании уж давным-давно записана, до глубины души её потрясла. До сих пор она опомниться не могла. То, чему она была свидетельницей, было так ужасно, так мало похоже на действительность, что Ефимовна не верила ни глазам своим, ни ушам. Уж не дьявольское ли это наваждение? Не видение ли, напущенное на неё нечистым, чтоб сбить её с пути истинного? Догадайся она перекреститься да молитву сотворить, может быть, всё рассыпалось бы прахом, рассеялось бы, как дым, растаяло бы, как воск, перед лицом огня и ничего, кроме пустых стен подвала, не осталось бы.
Но Ефимовна с перепугу и про Бога забыла, вот как злой дух её смутил. А теперь, хоть молись, хоть нет, стоит у неё перед глазами грозный призрак умирающей а в ушах звучит её надтреснутый, прерываемый кашлем голос... Ничего не поделаешь. Скончалась уж теперь, поди, чай, совсем ведь уж отходила, как Ефимовна в последний раз на неё взглянула.
И кажется ей, что тогда только обретёт она себе покой, когда исполнит волю новопреставленной боярышни Марии Курлятьевой, передаст Магдалине Ивановне её предсмертный завет, скажет ей, что названая её сестра скончалась, заклиная её перед смертью предоставить любимого человека его злой судьбе, а самой уйти от мира, в лесные дебри, к последователям Симиония. Но как повернётся у неё язык это сказать, ведь Симиония-то православная церковь анафеме предаёт вместе с прочими еретиками, а чудеса, что он делает, от дьявола, говорят.
Пока Ефимовна предавалась этим тяжёлым размышлениям, Грибков успокаивал боярыню Бахтерину и умолял её не верить клевете, взведённой на её племянника.
— Наклепали на него лиходеи проклятые, поперёк горла он им стал, вот и подвели его, чтоб от боярышни вашей отвести...
Старый подьячий был вне себя, глаза у него сверкали злобой, как у молодого, кулаки сами собой сжимались на невидимых врагов, а голос прерывался от негодования. Скрываться от него и не доверять ему было бы безрассудно; каждым своим словом доказывал он, что ему многое известно, и пренебрегать таким союзником Софья Фёдоровна не решилась бы даже и в таком случае, если б у неё с Магдалиной были защитники и советчики позначительнее этого, а у них никого не было. Всегда жили Бахтерины здесь особняком, со всеми в ладу и ни с кем не в дружбе; так повелось ещё при покойном Иване Васильевиче, которого недаром считали хотя и умным, и добродетельным человеком, но большим гордецом. Вот она теперь, эта отчуждённость-то, на них и отзывается. Софье Фёдоровне даже и в голову не могло прийти, чтоб кто-нибудь из чужих принял участие в постигшей их беде, и усердие Грибкова тронуло её до глубины души.
— Ты насчёт нашего расположения к Феде не сомневайся, — сказала она ему, — мы с Магдалиночкой слишком его любим и знаем, чтоб поверить тому, что про него говорят. Это клевета. Мы ни за что его не покинем, — прибавила она, с несвойственной ей твёрдостью.
От одной мысли, что Магдалина не одна будет действовать и что есть кому её направить и советовать ей, она успокоилась и стала бодрее смотреть на ожидающие их мытарства.
Лицо подьячего просияло.
— Будем, значит, сообща орудовать, моя сударыня, и с помощью Божией одолеем сатану. Мне это дело вот как в сердце впилось, с душой только разве его из меня вырвут! Кровное это для меня дело, можно сказать. Скажи мне теперь — отдай всё своё имущество, потом и кровью целой жизни скопленное, чтоб пострел этот столичный вверх тормашками полетел, сейчас отдам, не задумаюсь, вот как мне это дело близко к сердцу...
— Так ты знаешь, через кого именно орудуют злодеи, чтоб погубить нашего Федю? — спросила Бахтерина.
Грибков в смущении прижал обе руки к груди.
— Сударыня вы моя! Боярыня премилостивейшая! Не спрашивайте теперь ничего. Придёт час воли Божией, всё узнаете и увидите: прав ли был Грибков, заверяя вашу милость, что живота своего для спасения благороднейшего из бояр Российского государства, Фёдора Николаевича Курлятьева, не пожалеет! А до тех пор дозвольте мне великодушно о всём прочем, этого дела касающемся, умолчать.