Робеспьер принял предложение и оставался там около двух часов; даже когда Вилат удалился, он продолжал сидеть и смотреть на приготовления к его торжеству. Он был близок к своему апогею — к тому моменту, когда народный энтузиазм вознесёт его так высоко, что всякий шаг, сделанный против него, будет оскорблением народа. Он безмолвно улыбался. Весь французский народ через несколько минут признает его диктаторство! Оно будет провозглашено сотнею тысяч голосов в присутствии трёхсот членов конвента. Самые радужные мысли теснились в его голове, и если когда-нибудь Робеспьер и был счастлив, то именно в эту минуту.
Кто-то постучался.
— Войдите! — сказал Робеспьер, словно пробуждённый ото сна.
Это был Леба, который, едва переводя дыхание, прибежал сказать ему, что конвент уже собрался и ждёт его.
— Вилат прислал меня сюда, — прибавил он, — а то я не знал, где вас искать.
— Ещё рано, — произнёс Робеспьер.
— Как рано? — Уже половина первого!
— Неужели половина первого?
Начало празднества было назначено на двенадцать часов, значит, он опоздал на полчаса. Иронические улыбки некоторых членов конвента при его появлении на трибуне были достойной карой за его неаккуратность.
— Он не отличается учтивостью королей, хотя дерзок, как они, — послышался голос Барера.
Таким образом, капли желчи уже примешивались к его чаше счастья. Но громовые рукоплескания раздались во всём саду, и Робеспьер подошёл к самому краю трибуны. Народные толпы хлынули со всех сторон к нему, чтобы не пропустить ни одного слова. Окружённый народным энтузиазмом и одуряющим благоуханием цветов, Неподкупный возвышался на своей трибуне высоко надо всеми.
«Трибуна-то устроена, точно трон», — раздался снова чей-то голос. Действительно, трибуна была помещена на высоком пьедестале, и только теперь Робеспьер заметил неловкость своего положения. Поэтому он с заметным волнением вынул из кармана бумагу и начал читать свою речь. Голос его был слышен только сидевшим близ него членам конвента. Самые блестящие фразы, на которые он всего более рассчитывал, прошли незамеченными, и их громко одобряли только друзья, которые казались какими-то театральными клакёрами.
Когда Робеспьер замолк, то раздались шумные рукоплескания, но не вокруг него, а в народных толпах. В ту же минуту послышалось пение оперного хора, исполнявшего гимн, сочинённый Госсеком. Неподкупный сошёл с трибуны, недовольный собою, но убеждённый, что успех его второй речи, которую он должен был произнести народу на площади Революции у подножия статуи Свободы, загладит эту первую неудачу. Там он войдёт в соприкосновение с народом, а народ стоял за него, что доказывалось и теперь его шумными рукоплесканиями. Робеспьер в сопровождении конвента пошёл к первому фонтану, где возвышалась аллегорическая группа, изображавшая Атеизм и Безумие, окружённые Пороками, тогда как Мудрость стояла поодаль и указывала на них пальцем. Все эти фигуры были устроены пиротехнически; Робеспьер должен был зажечь фитиль, и Атеизм вместе с Безумием и Пороками, лучезарно вспыхнув, исчез бы, оставив за собою торжествующую Мудрость. Но оказалось, по какой-то злой иронии судьбы, что Мудрость загорелась прежде всего и увлекла за собой в бездну огня остальные фигуры, при оскорбительном смехе большинства депутатов.
Робеспьер побледнел. Очевидно, празднество началось не при благоприятных предзнаменованиях. Невольно он обвёл глазами вокруг себя с инстинктивным желанием, которое всегда овладевало им в критические минуты, найти себе опору в каком-нибудь сочувственном взгляде. Его внимание остановилось на хорошеньком розовом ребёнке, который, сидя на руках у своей молодой матери, играл букетом полевых цветов и хлебных колосьев, который мать протягивала Робеспьеру. Он узнал свой букет, который он в своём смущении забыл на трибуне и который теперь ему возвращался столь грациозным образом. Среди неприятных впечатлений это деликатное внимание живительно подействовало на него, и он с благодарной улыбкой взял букет.