— Скажите мне откровенно, — спросил он у госпожи Дюплэ, — какое вы вынесли впечатление из вчерашнего торжества?
— Оно было грандиозно, — отвечала она.
— Вы говорите, как добрая женщина и мать, — произнёс он печально и признался своим друзьям, что все его надежды не исполнились, так что ему приходится начинать дело сызнова.
— Вы преувеличиваете, — заметил Леба.
— Нисколько, — заметил спокойно Робеспьер, — и целый день я провёл в подготовке моей мести.
В эту минуту раздался стук в дверь, и Морис, отворив её, радостно воскликнул:
— Это Буонарроти.
— Какой приятный сюрприз! — воскликнули все в один голос.
В сущности, это вовсе не был сюрприз. Девицы Дюплэ нарочно пригласили Буонарроти к ужину, так как он отлично играл на фортепиано и охотно аккомпанировал Леба, талантливому скрипачу. Вообще Буонарроти был очень оригинальным человеком: родом с Корсики, он признавал себя прямым потомком Микеланджело и был не только пламенным революционером, но и рьяным поклонником Робеспьера. На полученное приглашение он ответил отказом ввиду каких-то спешных занятий, но обещал зайти вечерком, чтобы постараться развлечь своего друга.
Госпожа Дюплэ воспользовалась его появлением, чтобы перейти в гостиную, и предложила тотчас заняться музыкой, хотя Буонарроти горел желанием рассказать Робеспьеру собранные им сведения о том, какое впечатление произвёл вчерашний праздник на различные кружки Парижа, но ему не дали времени поболтать и прямо усадили за фортепиано, а Леба взял на скрипке первые аккорды одной из сонат Моцарта.
Ни в одной из комнат дома Дюплэ так ярко не обнаруживался культ Робеспьера, как в этой гостиной, скромно меблированной диванами и креслами, покрытыми утрехтским бархатом. Портреты Неподкупного виднелись всюду: на стенах, на столах, на кронштейнах и даже на фортепиано. Они были всевозможного вида и форм, начиная от портретов карандашом и акварелью до медальонов бронзовых и алебастровых. Вся семья Дюплэ любила проводить свободное время в этом храме, посвящённом полубогу. Они проводили тут вечера, на которые иногда являлись немногочисленные друзья дома. Дочери Дюплэ обыкновенно были заняты вышиванием и шитьём, а мужчины разговаривали о различных предметах, часто возбуждаемых перепиской Робеспьера, которую обыкновенно вскрывали Дюплэ или Леба.
По временам искали развлечения в музыке или в чтении. Относительно первой пальма первенства принадлежала Леба и Буонарроти, но в декламации никто не мог сравниться с Робеспьером. Он сохранил свою юношескую любовь к стихам и с удивительным искусством читал среди суровой республиканской обстановки трагедии Корнеля и Расина с замечательным выражением и эффектом.
Но в этот вечер он обращал мало внимания на музыку, сам разбирая свою многочисленную переписку. С лихорадочной поспешностью он вскрывал письма, бросал на них взгляд и передавал их Симону для классификации или для уничтожения. Старуха Дюплэ по обыкновению дремала, сидя в кресле, а её муж курил трубку у окна, из которого он следил за уходом рабочих, задержанных какой-то спешной работой. Юный Морис перебегал от одной группы к другой, быстро прыгая по комнате с ловкостью белки.
Неожиданно Буонарроти заиграл гимн Верховному Существу, сочинённый Госсеком, и, услыхав эти звуки, Робеспьер невольно вспомнил о событиях, совершившихся накануне. Судя по полученным им письмам и полицейским донесениям, нельзя было сомневаться, что его предполагаемое торжество оказалось полным поражением.
В эту минуту в комнату вошёл Дидье, и на вопрос Робеспьера, какого он мнения о вчерашнем празднике, отвечал:
— Всё было прекрасно!
— Вы лжёте! — произнёс Робеспьер.
Прижатый таким образом к стене полицейский агент должен был согласиться, что дело было совершенно проиграно, и, к сожалению, по вине полиции. Люди, которых наняли для исполнения роли клакёров, получили деньги вперёд, напились в кабачках и явились, когда уже было поздно. Кроме того, Дидье сообщил несколько других фактов, которые привели в тупик Робеспьера, не подозревавшего, что его враги были так смелы. Он позвал Дюплэ, чтобы посоветоваться, но Дидье, видя смущение Неподкупного, взял смелость предложить ему совет.
— Между нами, — сказал он, — гильотина становится очень непопулярной. Слова молодого фанатика «Долой гильотину», по-видимому, охотно произнесли бы многие из присутствовавших вчера на празднике, если бы только имели достаточно на это храбрости. Большинству опротивела гильотина, что доказывается протестом обитателей Бастильского квартала против перенесения туда гильотины. Комитет общественной безопасности рассмотрел этот протест сегодня в ваше отсутствие и решил перенести гильотину к Тронной заставе.