Это последнее известие вывело из себя Робеспьера. Как! Его товарищи по комитету осмелились сделать такой важный шаг без него и на другой день после его публичного оскорбления. Нечего сказать, хорошую они выбрали минуту, чтобы выказать своё отвращение к гильотине!
— А сколько сегодня было приговорено лиц в трибунале? — спросил Робеспьер у Дюплэ.
— Пятнадцать.
— Маловато! Неужели трибунал принадлежит к заговору мягкосердечных.
— Это случайное обстоятельство, и Фукье-Тенвиль в качестве государственного обвинителя заметил в конце заседания, что если дела будут идти таким образом, то они никогда не кончатся, так как в тюрьмах сидит до семи тысяч обвиняемых.
— Фукье-Тенвиль прав: дела идут слишком медленно.
— Но как же им идти скорее?
— Погодите, у меня есть свой план.
— А можно узнать какой?
— Вы его узнаете завтра. А пока мне надо сделать пример из этого юного фанатика, с которым пора покончить! — И, обращаясь к Дидье, Робеспьер спросил: — Где он?
— В двух шагах отсюда: в полицейском участке улицы Сен-Флорентин, куда Герои запер его до вашего распоряжения.
— Хорошо, прикажете Герону привести его сюда. Я хочу его лично допросить!
Повелительный тон этих слов не допускал возражения, и Дидье быстро вышел из комнаты в сопровождении Симона, которому Неподкупный дал несколько поручений.
— А теперь, я надеюсь, вы обратите внимание и на нас, — сказала Корнелия и, кокетливо взяв за руку Робеспьера, хотела подвести его к фортепиано, но он учтиво поцеловал ей руку и попросил позволения написать два слова его другу Сен-Жюсту.
— А затем, — прибавил он, — я весь в вашем распоряжении.
Он сел к столу и стал писать. Возле него поместился Леба, который перестал играть на скрипке и курил трубку.
— А какие известия из Северной армии? — спросил он у Робеспьера.
— Сен-Жюст пишет оттуда, что всё обстоит благополучно, — отвечал Неподкупный. — Я также имею хорошие известия от брата Огюстена. Он вскоре возвращается из Лиона и очень рекомендует мне молодого артиллерийского генерала, которого он знал в Ницце и который отличился в Тулоне. По его словам, этот молодой человек мог бы с пользой заменить пьяницу Ганрио в качестве начальника Парижской армии.
— Вы говорите о Бонапарте? — спросил Буонарроти, по-прежнему что-то игравший на фортепиано.
— А вы знаете его? — спросил Робеспьер, взглянув на Буонарроти.
— Ещё бы не знать! Мы жили с ним на Корсике.
— Какого же вы о нём мнения?
— Самого лучшего. Он истый республиканец.
— Хорошо, увидим! — произнёс Робеспьер, который всегда придерживался принципа, что военных не надо долго оставлять на одном месте.
Он снова принялся за своё письмо, но не успел написать нескольких слов, как Дюплэ воскликнул:
— Я и забыл, Максимилиан, отдать вам письмо.
— От кого? — спросил Неподкупный, не поднимая глаз с бумаги.
— От какого-то арестанта, который наивно отдал его одному из шпионов, а тот отдал мне сегодня в трибунале.
Дюплэ вынул из кармана письмо и отдал Робеспьеру, а тот, не взяв его, сказал:
— Прочтите письмо с Леба.
Последний подошёл к камину, где горела свечка, и стал читать письмо вместе с Дюплэ.
Это было письмо Клариссы к Робеспьеру.
«Я не писала бы вам, если бы только мне пришлось просить о себе, но я должна умолять вас спасти жизнь моей племянницы, находящейся в этой тюрьме вместе со мной, и моего девятнадцатилетнего сына, которого могут каждую минуту арестовать и подвергнуть казни по приказанию, страшно подумать, кого!
Кларисса».
Окончив письмо к Сен-Жюсту, Робеспьер спросил:
— Ну, от кого это письмо?
— От женщины, которая умоляет освободить племянницу, находящуюся вместе с нею в тюрьме.
— Мне надоели эти письма! — произнёс Робеспьер. — Я получаю их по двадцати каждый день.
— Она умоляет также спасти её сына.
— Всегда одно и то же.
— Так бросить письмо в корзину?
— Пожалуйста.
Но Дюплэ взял письмо из рук Леба, свернул его, зажёг на свечке и стал закуривать трубку.
Робеспьер встал и подошёл к фортепиано, где его встретили весёлыми восклицаниями:
— Наконец-то!
Корнелия сказала что-то шёпотом Буонарроти и положила на пюпитр фортепиано новые ноты.
— А в награду, — сказала она, — Буонарроти споёт вам свой новый романс.