Тут проводил он большую часть своей многострадальной жизни в молитве и душеспасительных размышлениях. Последнее же время он так одичал, что совсем перестал входить в апартаменты жены.
Убежище это находилось в самом конце дома, примыкавшем к чёрным сеням, и первоначально предназначалось для провизии, но Николай Семёнович выпросил себе эту горенку для молельни, и это был единственный уголок, где его оставляли в покое. Для этого стоило только запереть изнутри дверь; другого хода сюда не было ниоткуда. Единственное оконце, маленькое, с подъёмной рамой, выходило на пустырёк между парадным двором и чёрным. Для чего-то пустырек этот, когда ещё дом строился, загородили частоколом, да так и оставили. Благодаря этой ограде сюда не проникали ни люди, ни животные. Некому, стало быть, было топтать тучную зелёную траву, испещрённую жёлтыми одуванчиками, которой он обрастал с ранней весны.
Боже, как любили барышни Курлятьевы этот укромный уголок! Как они счастливы были, когда им удавалось ускользнуть от надзора старших и прибежать сюда к дорогому папеньке, от которого они никогда ничего не видели, кроме любви и ласки.
А как повыросли они и детские печали стали сменяться настоящими горестями, только здесь и находили они отраду и утешение. Когда три года тому назад Машенька, нежная голубоглазая блондинка, с чувствительным сердцем и восторженной головкой, влюбилась в сына помещика Бочагова, и он ей тоже признался в любви на бале у губернатора, она прибежала прямо сюда, чтобы поведать отцу свою тайну.
Ужасно смутился Николай Семёнович. Даже слёзы выступили у него из глаз от жалости и страха за свою дочурку. И, прижимая её к себе, гладя широкой рукой её разметавшиеся белокурые кудри, он спрашивал себя с тоской: как уговорить её смириться перед злой судьбой, вырвать из сердца чувство, запавшее в него, и виду не показывать, как ей нестерпимо больно. Бедная, бедная девочка! Ну как ей это объяснить?
— Никто ещё этого не знает? — спросил он дрогнувшим голосом.
— Никто, папенька, я к вам к первому... К кому же мне, если не к вам? — отвечала она, целуя его руки.
— Ну, и слава Богу, слава Богу! — вымолвил он со вздохом.
Будь она хоть крошечку поспокойнее, многое поняла бы она из этого вздоха, но ей было невозможно отрешиться даже на минуту от радостного волнения, охватившего всё её существо. Ничего она не слышала, кроме голоса милого, не перестававшего звучать в её ушах, ничего не видела, кроме его дорогого, дышащего любовью лица.
Не стоило и пытаться вывести её из этого состояния, всё равно ничего не выйдет. Отец её понимал это как нельзя лучше и с замирающим сердцем ждал, чтобы она поуспокоилась.
Наконец, когда она ему всё рассказала и в десятый, в двадцатый раз повторила те слова, которыми Бочагов дал ей понять, что она ему всех дороже на свете и что отец его приедет на днях к её родителям просить её руки, Николай Семёнович стал осторожно её готовить к предстоящим затруднениям.
— Ты помалкивай пока; я сам с маменькой переговорю, узнаю, как она к этому отнесётся, — нерешительно произнёс он, понижая голос и боязливо оглядываясь по сторонам, точно одно упоминание о жене способно вызвать её призрак.
— Маменька? Да неужто ж она?..
Роковое слово не произносилось. Но как красноречиво читалось оно в широко раскрытых глазах девушки! Лицо её помертвело от ужаса.
— Не знаю, дитя моё, ничего не знаю... Какой стих на неё найдёт, ведь ты маменьку знаешь.
О да, она её знала!
И как это ей раньше не пришло в голову, что всё зависит от её согласия! Как могла она радоваться и мечтать о счастье, когда ничего ещё неизвестно!
— Папенька, голубчик, золотой, упросите её, скажите ей! — вырвалось у неё сквозь рыдания.
— Скажу, дитя моё, скажу, буду просить за тебя, на колени стану, чтоб её умилостивить, не плачь только, успокойся, молись Богу, на Него одна надежда, молись, — повторял он, лаская дочку и прижимая её к себе, в то время как в голове его мелькали самые безотрадные мысли.
Не отдаст Анна Фёдоровна Машеньку за Бочагова. Отец у него человек твёрдый, с ним шутить нельзя, он потребует приданого за невестой. Бедная девчурка!
Опасения эти сбылись. Анна Фёдоровна даже и договорить мужу не дала, когда он заикнулся про то, что, кажется, их Машенька очень нравится сыну Андрея Васильевича Бочагова, раскричалась, затопала ногами, обругала мужа дураком, а затем принялась за дочь.
По всему городу передавали друг другу о том, как Курлятьева истязает дочь за то, что она осмелилась влюбиться в Бочагова без её позволения. Болтали об этом и в людских, и у господ, но в глаза делать замечания Анне Фёдоровне, разумеется, никто не решался.