Выпросить у супруга капитал на приданое племянницам нечего было и думать. Одно только могла для них делать Софья Фёдоровна — дарить им те наряды, которые ей самой были не нужны, но это их не радовало, а мать их раздражало.
Раз даже Анна Фёдоровна до того обиделась, что отослала ей назад гирлянду из роз с незабудками, присланную Машеньке для бала, приказав при этом сказать, что обносков её им не надо.
Разумеется, посланная не передала в точности неприятного поручения, но и в смягчённой форме выходка сестрицы так огорчила добрую Софью Фёдоровну, что как ни жалко ей было племянниц, но она дала себе слово следовать совету мужа и держаться от них подальше.
II
Когда узнали об этом решении в антресолях, где у Бахтериных помещалась женская прислуга, дурочка Агафья, с незапамятных времён жившая в доме в качестве блаженной ясновидящей и прорицательницы проворчала сквозь зубы:
— Давно бы так... Раньше бы спохватились... Уа, уа, уа! Плачут детки... На свет просятся... Томятся...
Все обернулись к широкой лежанке, с которой раздались эти вещие слова, и стали просить Агафью пояснить их смысл, но она, поглядывая на всех злыми насмешливыми глазами, продолжала уакать и ворчать.
— Девоньки! — вскричала одна из белошвеек. — Ведь она ребёночка представляет! Это ребёночек новорождённый так кричит: уа! уа!
— И то!
— Ребёночка, беспременно ребёночка! — подхватили со всех сторон.
Вне себя от испуга, все переглядывались. Всем теперь ясен смысл произнесённых дурочкой слов. Усомниться в справедливости никому и в голову не приходило. Все были убеждены в том, что если у господ их нет детей тому сестрица барыни, Анна Фёдоровна, причиной.
Открытие это так всех поразило, что никто не произнёс ни слова. Что тут говорить — дело ясное и ни в каких комментариях не нуждается. Одному только оставалось дивиться, как это раньше никто об этом не догадывался, ослепли точно все, право!
Старушка Ефимовна, нянчившая барыню Софью Фёдоровну, когда она ещё была совсем маленькой, до отъезда её к знатной петербургской тётеньке, не говоря никому ни слова, дождавшись сумерек, вынула из сундука старую шаль, подаренную ей ещё покойницей старой барыней, надела её на голову, подколола булавкой под подбородком и тихонько вышла из дому.
Всё это видели. Все знали также, что она за час перед тем прошмыгнула в барынину спальню и вынесла оттуда какой-то предмет под фартуком, но никто и виду не показал, что замечает эти проделки. Долго не возвращалась она назад. Совсем стемнело, огонь зажгли, господа чай откушали, а её всё не было.
— А ведь Ефимовна, поди чай, к ворожее пошла, я видела, как она из спальни сорочку, что барыня скинула, под фартуком вынесла. На сорочке ворожить будут, — шепнула Фроська Матрёшке, с которой она шила в одних пяльцах при свете сальной свечки в широком оловянном подсвечнике.
Матрёшка подняла голову, глянула в сторону старших девок, хранивших строгое выражение на вытянутых лицах, и, толкнув ногой подругу, прошипела: молчи!
Фроська, покраснев до ушей, прикусила язык.
Тишина, царившая на антресолях, не нарушилась и тогда, когда вернулась Ефимовна. Молча прошла старушка в свой уголок за шкафами и долго, долго оттуда не выходила, всё молилась. Даже ужинать не пошла и ни с кем не обменялась словом. Кроме тяжёлых вздохов да сдавленных возгласов: «Господи, помилуй! Царица Небесная, призри и защити!» — вырывавшихся время от времени из её взволнованной груди, никто ничего не слышал от неё в тот вечер, а между тем результат её совещания с колдуньей сделался всем известен; в одну ночь просочился он по всем уголкам дома, проник и в людские, и в кухни, и в прачечную, и в кучерскую, облетел чердаки и подвалы. На следующее утро все знали, что ворожея подтвердила заявление дурочки Агафьи.
Наконец, на третий или на четвёртый день по возникновении слуха о том, что курлятьевская барыня заколдовала сестрицу и потому эта последняя не родит, — слух этот проник и до самой барыни Софьи Фёдоровны.
И случилось это благодаря приживальщику из благородных, у которого не было тайн от приживалки поповского звания, Фаиночки.
А то, что Фаиночка знала, непременно должна была знать и приятельница её, благородная вдова Александра Петровна, обитавшая со своими пятью крепостными: лакеем, поваром и тремя девками — в укромном домике с садиком возле самых бахтеринских хором.
Александра Петровна, женщина ещё нестарая, краснощёкая, черноволосая, с пронзительными чёрными глазами, весёлая и речистая, так сумела подбиться к бахтеринским господам, что они редкий день садились без неё кушать.