По свидетельству старика, ребёнка нашли с рукой матери, вцепившейся с настойчивостью смерти в надетое на него платьице.
Но кудрявая красавица, к счастью, скоро скончалась. Агония её не длилась, как у мужа, несколько часов; она не видела, как он истекает кровью, как томится в тщетных усилиях приподняться и подползти к девочке, которая по всей вероятности долго плакала и кричала, прежде чем в изнеможении заснула.
Ждать смерти при такой обстановке!
И как он не замёрз? Как мог он продышать до утра! Может быть, он был бы спасён, если бы раньше подать ему помощь...
О как мучительно было это предположение!
Говорят, что, когда люди подошли, он открыл глаза и шевелил губами, тщетно стараясь что-то сказать; говорят, что кровь хлынула у него из раны в груди от этого усилия и что в глазах его выразилась та смертельная тоска, что читалась в них до сих пор...
Что хотел он сказать?
И, опустившись перед мёртвым телом на колени, всматриваясь в застывшие черты и ни на что не глядевшие глаза, Бахтерин бессознательно искал в них ответа на мучивший его вопрос.
И вдруг ответ явился такой прямой и ясный, яснее которого и с живых губ не сорваться. Бахтерина осенила неожиданная мысль. Сердце его затрепетало от радостного волнения, он нашёл средство исполнить свой долг перед убитым, долг братской любви во Христе.
— Твоя дочь будет нашей дочерью, — прошептал он, с трудом сдерживая слёзы умиления и восторга, подступавшие к горлу. И, нагнувшись ещё ближе к трупу, он запечатлел своё обещание поцелуем в холодные, безжизненные губы, а потом закрыл ему глаза. И мёртвое лицо преобразилось, оно стало величаво и спокойно.
VI
Наворожила принкулинская колдунья, дивиться только надобно, как верно.
Когда Ефимовна рассказала в девичьей своим близким, таким же почтенным женщинам, как и она сама, про предсказание ворожеи, все заахали от изумления.
— Вот поди ж ты, наперёд узнала всё, как будет.
— Узнала, голубушка, узнала. Вот так и сказала, как я вам говорю: прибыль вашему дому из лесу прибежит; прибыль.
— Так, так, прибыль, — закивали одобрительно слушательницы.
— Уж как барыня-то рада! Точно своё дитя, так уж она им восхищается.
— Крестить, слышь, будут?
— Уж это непременно.
— Аы может быть, она уже крещёная?
— Где уж! Родители-то, видать, не русские. У одной только холопки на шее крест нашли.
— Да, может, с господ-то сорвали. Золотые, верно, были.
— Один браслетик на сердешной оставили, — вздохнула старшая горничная Марина.
— Сиротке на память, — подхватила её соседка.
— Тише вы, про этот браслет не приказано поминать, барин строго-настрого запретил тем, кто видел, про это сказывать. Господа совсем в дочки хотят её взять, в наследницы. Царице прошение будут писать, чтобы, значит, и фамилию их носила, и дворянство, и всё прочее как родной дочери ей предоставить.
— А вдруг им Господь своего ребёнка пошлёт?
— Ну, где уж!
— Вот барыня и говорит, — продолжала Марина (как приближённой горничной, ей было лучше всех известно намерение господ; из гардеробной-то стоило только дверь маленько приотворить, всё было слышно из спальни), — я её, как дочь, буду любить, и она меня за родную мать должна почитать. И знать ей не надо, что не я её родила. Тот мне враг будет лютый, кто ей это скажет.
— Уж это, как есть. Зачем ей знать?
— А барин сказал: «Всё-таки надо то, что от родителей осталось, ей сохранить». А барыня заплакала и говорит: «Значит, она узнает, что мы ей не родные, я этого не хочу».
И долго она плакала, а он её утешал.
— Да что осталось-то? Щепки от сундуков да клочья от сорочек.
— Может, и ещё что найдётся. Барин сам к губернатору ездил и всё ему лично передал. Губернатор солдат обещал в Епифановский лес послать. Может, как разбойников-то выловят и добро, что они награбили, отыщется.