— Где уж! От них уж, чай, в лесу-то Епифановском и след простыл.
— Ну, нет, у них там притон, сказывают. Всё же солдатам их не найтить; обернутся медведями либо птицами, и улетят, им это ничего не стоит, на них заговор.
— А как при крещении назовут-то её, не знаешь?
— Магдалиной.
На всех лицах выразилось разочарование. Имя это никому не понравилось. Не русское, как будто. Даже и тогда, когда Ефимовна объявила, что оно в святцах есть, а Марина напомнила про монахиню в Воскресенском монастыре, носившую это имя, даже и тогда никто не хотел с ним примириться. По их мнению, имя это напоминало иноземное происхождение девочки и отчуждало её от приютившей её семьи.
Намудрили господа некстати. Чтобы назвать её в честь приёмной матери Софьей или в честь старой барыни-покойницы Екатериной, уж тогда действительно русской барышней выросла бы.
— Это барин настаивает. Говорит, что родители её так назвали.
— Родители? Да откуда же он это знает? Всех ведь их мёртвыми нашли.
На это никто не мог ответить. Клочок письма, найденный в карете, Иван Васильевич никому, даже жене, не показал. Он спрятал его вместе с портретом в медальоне на волосяном браслете в самый потаённый ящик своего бюро.
Впрочем, против имени Магдалина жена его не протестовала; она находила имя прелестным и объявила, что оно ей всегда нравилось.
— Ворожее-то принкулинской каравай бы за ворожбу отнести, — раздался с лежанки голос старой Ненилы.
Предложение это было единогласно одобрено.
— Надо, надо, чем ни на есть, ей поклониться. Уж так чудесно нагадала, лучше нельзя.
— Что ж, я к ней схожу, пожалуй, — согласилась Ефимовна, — каравай ей спеку да холста на рубашку отрежу. Не худое она нам наворожила, а хорошее.
— Вещая старица, это, что говорить.
В следующую же субботу Ефимовна поставила с вечера тесто из белой пшеничной муки, а на следующее утро, чуть свет, спекла каравай и, завязав его в чистое полотенце, вышла из дому.
Ещё не звонили к ранней обедне. На улицах было темно и пустынно. В воздухе пахло весной, и снег начинал таять. Ещё неделька такой погоды, и такая будет грязь невылазная, что ни пешком пройти, ни на конях никуда не доехать. Ну, а теперь пока ещё ничего, кое-как пробраться можно.
Ефимовна торопилась. Надо было до пробуждения барыни обернуться. Её приставили старшей няней к маленькой барышне Магдалине Ивановне, и, хотя дали ей на подмогу одну женщину да трёх девчонок, всё-таки дел было по горло. Девочка была непокойная, плохо кушала, мало спала, всё чего-то просила, кого-то искала, вздрагивала, кричала при малейшем шуме и, невзирая на уход и ласки, не привыкала к окружающим. А уж прошло с месяц, как она у них, и на днях её окрестили торжественно, губернатор был крёстным отцом, а Софья Фёдоровна крёстной матерью.
Когда вынесли её на атласной подушке всю в лентах и кружевах из парадной залы, в которой совершили над нею святое таинство, в буфетную, где дворня собралась с поздравлением, и всем было приказано смотреть на неё, как на настоящую барышню, всё равно как на родную дочку господ, те немногие, что допущены были поцеловать крошечную ручку будущей госпожи, восторгались красотой ребёнка и смышлёным не по летам взглядом её больших тёмных глаз. Волосы у неё были чёрные и кудрявые, как у отца, и остальными чертами она была на него, как две капли воды, похожа, но приближённые бахтеринских господ в один голос уверяли, что она вылитый портрет Ивана Васильевича. «Ну вот точно родное дитя нашего барина, и глазки такие же, как у него, и ротик, и носик».
Живо поняли, что ничем нельзя больше угодить барину, как этим.
Господа задали большой пир по случаю крестин приёмной дочери, весь город был приглашён, а дворне напекли пирогов с начинкой, нажарили баранины, поставили вина и браги вдосталь, чтобы пили за здоровье маленькой барышни.
Столько было хлопот и суеты по случаю её появления в доме, что няньке весь месяц ни на часочек невозможно было с двора урваться. Не то что днём, а и ночью-то барыня чуть не каждую минуту прибегала в детскую посмотреть на ребёнка, как будто боялась она, что доставшаяся им таким необыкновенным образом девочка таким же чудом отнимется у них.
Чтоб идти к ворожее, Ефимовна должна была взять грех на душу, отпроситься к ранней обедне и посадить на своё место у колыбельки ребёнка двух старушек из самых надёжных.
Как сказано выше, улицы были пусты, когда она проходила по ним мимо запертых ворот, калиток и домов с притворенными ставнями. Все спали, даже кошки и собаки. Кое-где при её приближении за забором принимались было тявкать сторожевые псы, но лениво, для очистки совести больше, не чуя опасности для хозяйского добра от почтенной старушки в опрятной беличьей шубке, что пробиралась с узелком в руках к заставе.