И снова, повернувшись к девушке, которая, стоя, почтительно её слушала, она спросила:
— Куда же ты думаешь идтить, касатка?
— Судьбы Господни неисповедимы, — снова вмешалась в их беседу чёрная женщина.
— В обитель свою, что ли, она тебя подбивает? — довольно-таки презрительно кивнув на монахиню, спросила Ефимовна.
Параня молча кивнула. Наступило молчание.
— Оно, конечно... Если так рассудить, в такую ты таперича попала беду, что и присоветовать тебе ничего невозможно, — начала рассуждать Ефимовна с долгими расстановками между словами и не переставая кидать на монашку подозрительные взгляды, — а всё же, хоть и набедокурила ты на свою голову, но душа в тебе есть и крещена ты по-православному... Значит... Оно тово, значит... И вдруг, озабоченно сдвинув брови, она с живостью спросила: — В монастырь к отцу Ермилу ходила?
При этом имени чёрная женщина порывисто сорвалась с места и вышла из землянки. Паранька же ещё ниже опустила голову, стиснула губы, и между её сдвинутыми бровями появилась складочка, от которой всё её доброе глуповатое лицо мгновенно преобразилось в злое и упорное. Метаморфоза эта не ускользнула от внимательного взгляда старухи, она поднялась с места и, глянув на растворенную дверь, из которой виднелась фигура монашки, резко черневшая на сверкающем белизной фоне снеговых сугробов, прибавила, понижая голос до шёпота и низко пригибаясь к своей слушательнице.
— Ты об душе-то своей подумала ли? Ведь уж к ним, как попадёшь (она махнула рукой по направлению двери), они не выпустят.
— Мне, тётенька, другого ходу нету, — с усилием проговорила Паранька.
Ефимовна вздохнула:
— Отец Ермил, может, наставил бы тебя, сходила бы ты к нему да покаялась. Святой человек.
— Ивана Кобылинских он не отстоял, — возразила девушка, мрачно потупясь.
— Да уж таких чертей, прости Господи, как кобылинские господа...
— А наша-то нешто лучше? — прервала её с горькой усмешкой девушка. — С родными-то дочерьми, что понаделала!
Глаза старухи загорелись любопытством.
— Что такое? — порывисто спросила она.
— Да нешто вы не слышали?
— Ничего у нас про них не слыхать, вот уж которую неделю ни слуху, ни духу. Посылали наши господа им приглашение на крестины, как следует быть промеж сродственников, не изволили пожаловать, нездоровьем отозвались. Знаем мы это нездоровье! Злость её разбирает, что колдовство ейное не удалось. Господь нашим господам за доброту ихнюю да за справедливость дочку послал, да какую ещё красавицу-то, загляденье! Ну, что ж ты про своих-то барышень ничего не говоришь? — вернулась она к недосказанному сообщению. — Взаправду, что ли, расхворались? Про Клавдию-то Николаевну, намеднись, губернатор у наших-то спрашивал...
— Клавдия Николаевна ничего, а вот Катерина Николаевна с Марьей Николаевной...
— Что ж они?
— Да кликушами сделались, вот что.
— Н-ну!
— Ей-Богу, вот вам крест, что не вру! На прошлой неделе у ранней обедни так завизжали перед святыми Дарами, что весь народ от них шарахнулся. Без чувств вынесли обеих.
И, помолчав немного, точно для того, чтобы дать своей слушательнице опомниться от страшного известия, Паранька продолжала:
— А как в горницу-то их внесли, биться стали, никому не сдержать. Не впервой это с ними, говорят. Григорьевне всё известно, но эта господ не выдаст, хоть ты её на куски режь, а только, как барышень на полу застали, сорочки в крови, синяки по всему телу и волосы клочьями... Григорьевна в горницу-то ихнюю не одна вошла, а с Лизкой...
— От Лизки, значит, и пошёл про то говор, — сурово потупляясь, заметила Ефимовна.
— Уж не знаю, право.
— Да сама-то ты от кого слышала? От Петьки, поди чай?
Девушка с испугом запротестовала против этого предположения.
— Вовсе не от него... Он ни словечка нам про это не проронил... Мы раньше слышали... Мало ли сюда народу шатается!.. Как их из церкви-то замертво выносили, все нищие на паперти видели... Нет, нет, тётенька, вы на Петьку не грешите, не от него эти слухи у нас пошли, он ни слова, вот как перед Господом Богом, провалиться мне на этом месте, если вру!
— Ну, ладно, ладно, не выдам я твоего Петеньку, будь покойна. Вот тебе гривна на дорогу, — сказала старушка, вынимая из-за пазухи тряпочку, в которой у неё были завязаны медные деньги. — Спаси тя, Христос, и сохрани.
В эту минуту монашка вернулась в землянку, и Ефимовна заторопилась домой.
— Только ведь к ранней обедне отпросилась. Боже, сохрани, проснётся барыня да меня спросит, что тогда! Ни на шаг от маленькой барышни не позволено отходить. Правда, что она только одну меня знает, только со мной и покойна, — говорила она отрывисто, поспешно натягивая на плечи шубку и подкалывая платок у подбородка.