— Ой, гляньте, люди добрые, москвич опять на позиции сидит. А ну, слазь, вражий сын, нэма чого тут усматривать!
— Очень мне нужно, — приходилось раскрываться, — я на своем дворе курицу ищу.
— Та не дывысь ты на них! — вступала в разговор бабушка, — Было б на що дывыться.
И я, выждав для приличия некоторое время (не сразу же сдавать позиции), нарочито медленно слезал на землю. Сегодня просто не повезло — рано заметили, а так мог и до обеда просидеть. Другого дела на сегодня еще не придумал, на улицу выходить не хотелось, с соседних дворов сразу бы закричали:
— Гляньте, хлопцы, никак москаль выполз.
Это они поддевали меня поначалу, пока еще не привыкли к моему приезду. Но очень скоро привыкнут и перестанут меня замечать, я стану «своим».
Не зная по-настоящему украинского языка, порой использую здесь те осколки слов, что застряли в моей памяти, видно, на всю жизнь. Именно эти осколочки воспоминаний и пробуждают то, что было и прошло.
Удивительно «липкий» был этот украинско-русский диалект. Мне он не нравился, но если вокруг все так говорят…
Прилипал он на какое-то время, в школе надо мной смеялись, и это было лучшим стимулом избавиться от него.
Итак, мой двор. Мой двор — моя крепость. Вот такой вариант. Потому как слово «двор» здесь, на Далекой улице было намного актуальней, чем «дом». В центре двора стоял небольшой дом, построенный руками деда, обмазанный глиной и белилами, как и все дома на улице. Правее дома, у забора, росла на зависть всем соседям, полная вкуснейших ягод шелковица. Она была ветвистой, высокой и, наверное, очень старой. Эта шелковица заменяла нам сад. Сада не было. Видно на разведение сада у стариков просто не было сил. А может у них до сих пор была жива память о старом днепровском саде и они понимали, что другого такого им не вырастить. А помощников не было. Но в этом была и своя прелесть. Двор был большой, заросший травой, такой свободы я никогда не знал. В нем можно было бегать вдоль и поперек, гонять курей, Ваську, Жучку, придумывать множество игр. Хотя весь день проходил под единственным нашим достоянием — шелковицей. Днем она спасала от жары, под ней обедали и ужинали, под ней пели украинские песни. Это был наш второй дом и украшение двора.
Теперь о том, как же создавался дом. Советская власть проявила милосердие и взамен затопленного дедова дома с дивным садом и постройками выдала ему участок в голой степи с маленьким деревцем, неизвестно как туда попавшим. Сел дед посреди участка и «тай думку гадал» как жить дальше. Районные власти и тут проявили «нечеловеческий» гуманизм. Выдали ему гроши, на которые можно было разве сортир возвести. Взял в долг небольшую сумму у брата, соседи — «утопленники» тоже помогали друг другу, чем могли, и стал строить дом названием «щось буде». Материал собирал «с миру по нитке». Какой уж получится, главное, чтоб был теплым, потому как зимы на Украине бывают очень холодными. А еще нужен крепкий кирпичный фундамент и толстые стены, обязательно сложить большую русскую печь, а уж крышу придется крыть соломой, не железом же, — где его взять?
Сейчас, в двадцать первом веке, я, полный дилетант в строительном деле, человек другой эпохи, могу только улыбаться своим познаниям в строительстве украинских хат. Деду же моему, видно, тогда было не до улыбок, сидючи в открытом поле, окруженным женой и тремя маленькими девочками. Да и не прояви тогда Азарий Надион такого упорства и жажды жизни, (к слову — что за имя, что за фамилия у простого «хохла», а ведь попадались мне позже в западной Украине и такие имена и такие фамилии, но не знаем мы своих родословных, не научили спрашивать об этом своих детей и внуков); продолжу главную мысль — не исполни дед святого долга перед семьей — не писать бы мне сейчас этих строк, не родиться бы мне на белый свет. Но, как говорится, это совсем другая тема.
Дом получился, хоть и небольшой, зато крепкий и теплый. Днем в самую жару в нем было прохладно, а зимой большая русская печь, стоявшая в самой середине дома, жарко разогревала три небольших комнатки, прилепившиеся к ней с трех сторон, примешивая к теплому печкиному духу аромат дерева, глины, известки и трав, хранившихся бабушкой на печкиной же спине, в ногах у спящих дочек. Иногда в доме было так жарко, что открывали дверь на небольшую терраску, служившею одновременно и кухней, поскольку в углу стояла старенькая газовая плита, а по всем стенам — развешены дары украинской земли, начиная от лука и чеснока и кончая баклажанами и перцем. Нужно сказать, что во всех комнатах были двойные рамы, которые закладывали зимой ватой, а летом, при постоянно закрытых ставнях в дневное, самое знойное время, на Украине говорят — в «пекло», в доме было прохладно, тихо (так как все сидели под шелковицей) и даже таинственно. Эту таинственность придавала большая потрескавшаяся копия картины художника Куинджи «Ночь на Днепре» (кажется так называется). Не знаю, как она попала в этот дом, но темная, почти черная по колориту картина, едва заметный под бледной луной Днепр, пугали меня. Мне казалось, что и комната наполнена этим призрачным светом луны, и я бежал из дома во двор, полный солнцем, в самое «пекло».