«Ты не можешь остановиться!» — без нужды подсказывает тень. — «Или поднимаешься — или падаешь».
Я не хочу!
Я не буду!
Я не паду!
Ярость, замешанная на боли, на горечи, на ненависти взрывается во мне. Мой гневный бессвязный вопль отражается от черно-красных стен, от серой преграды у меня под носом. Я ударяюсь в очередной раз коленями об закругленный «пол», приваливаясь к стене на пути — но сдаваться не собираюсь. Не собираюсь подчиняться твари в голове, не собираюсь подчиняться вздымающемуся в сознании приказу.
Обхватываю голову, нащупывая пальцами место, где под черепом укоренился источник боли. Не понимаю, откуда это пришло, зачем делаю и почему уверен, что так правильно — просто понимаю, что мое время истекает. Что у меня только одна попытка.
И я не потрачу ее зря.
Волосы, кожа под пальцами горячая, сухая, точно там, глубоко под ними горит нестерпимый, жадный огонь, жрущий все, что попадает ему. От боли я зажмуриваюсь, вновь стискиваю зубы, да так, что крошится эмаль. Слезы текут сквозь веки, прочерчивая дорожки на щеках, подбородке, губах.
Я не сдамся.
Я — Джеймс. Я есть.
Как во сне пальцы вдруг погружаются в череп, сквозь кожу, сквозь волосы, сквозь кость. Под ними дрожит нечто, пульсирует, бьется, как муха в паутине, плюется огненными сполохами в глаза, виски, позвоночник — тварь не хочет уходить без боя.
Но я заставляю глупое тело забыть о боли. Забыть о муках. Забыть обо всем — есть только я.
Джеймс.
Я рву тварь, выдергивая, выкручивая, тяня прочь. В голове взрывается слепящий шар, я кричу, надрываясь, захлебываясь воплем — меня будто ввергает в чан с кислотой, медленно, по сантиметру сжигающей кожу, плоть. Бросить все, забыться, упасть — все кажется лучшим, чем эта медленная, страшная пытка…
Но я не позволяю себе и доли сомнений.
Я есть.
Тварь в руке рвется на свободу, рвется обратно — странная, постоянно меняющаяся сущность, окруженная гиацинтовым ореолом. Миг — она кажется механизмом, устройством, набором кристалатов и проводов, другой миг — и в ладони бьется бесформенный клубок чего-то омерзительного, но живого. Я давлю его, давлю изо всех сил — и не могу уничтожить. А по руке — от ладони к локтю, к плечу — тянется все та же жгучая, обжигающая боль.
Я размахиваюсь, продолжая попытки удавить в кулаке тварь, и бью в стену. Не чувствую ударов, не чувствую ссадин — бью и бью, снова и снова, в бешенстве, в ярости, выплескивая с каждым ударом ненависть, ярость. На тварь, на тэш’ша, на судьбу, на все, что этого заслуживает.
А тень наблюдает… нет, тень неторопливо, почти как моя мама в том, далеком-далеком детстве, глухо проговаривает стоки стиха. Того самого, что я прочитал, вернувшись последний раз в опустевший дом. Того самого, заложенного серебристой закладкой:
Меняются и время, и мечты; Меняются, как время, представленья.Удар, новый, новый… Я бью в стену, которая и не думает поддаваться. И тварь не думает умирать. И ползущая по руке боль не думает останавливаться…
Изменчивы под солнцем все явленья, И мир всечасно видишь новым ты…Каждый удар — рождает воспоминания. Те, что уже были. Те, что уже видел здесь. И те, на которые не осталось времени. Воспоминания, моя жизнь, мое прошлое — они приходили, расцветали зарницами Сверхновых в памяти, занимая свое место, откуда были изгнаны, поглощены прожорливой, сосущей дырой.
Тварью.
Во всем и всюду новые черты, Но для надежды нет осуществленья.«Умри!» — кричу. — «Умри! Умри! Умри!». Всаживаю полусжатый кулак в стену, во влажную, холодную, неровную преграду, гоня навстречу подбирающемуся к сердцу огненному жалу твари все самые светлые, самые яркие, самые добрые воспоминанья. Все тепло, всю любовь, все, что было радостного в жизни — все бросая навстречу.
От счастья остаются сожаленья, От горя — только чувство пустоты.«Я есть» — каждый удар.
«Я есть» — каждый всхлип-стон, с которым размахиваюсь.
«Я есть» — каждая капля соленых, горячих слез, падающих с моих губ, подбородка.
Уйдет зима, уйдут снега и холод, И мир весной, как прежде, станет молод, Но есть закон…Голос тени вдруг замирает, обрываясь на полуслове — и я, по какому-то наитию, замахнувшись в очередной раз, подхватываю, хрипло, через силу, выплевывая, выговаривая отпечатавшиеся в памяти строки:
…все обратится в тлен. Само веселье слез не уничтожит, И страшно то, что час пробьет, быть может, Когда не станет в мире перемен.