Антон сидел на подножке вагона, подставив лицо ветерку, пахнущему хвоей и паровозным дымом. Если бы не Бубенцова, которая в последний день перед практикой вдруг переметнулась вместе с Гришей и Валентином в их группу, ему было бы совсем хорошо — на душе было бы спокойно. А так он все соображал, зачем она решила ехать в Роднички. Неотвязно хотелось думать, что из-за него, но он был уже стреляный воробей, и он так не думал. И не собирался думать. Самое лучшее было бы вообще забыть о ее существовании; встретиться завтра и не заметить ее среди однокурсниц. Не притвориться, а вправду не заметить. То-то на душе стало бы легко! То-то б хорошо! И эти две недели в Родничках можно было бы провести отменно: купался бы, загорал, ел простоквашу и пребывал бы в самом безмятежном настроении.
В вагоне сквозь приглушенный говор и смех затренькала гитара, слышно было, как Валентин напевал под гитарный перебор:
«Очень точно сказано», — решил Антон. Он уже хотел было вернуться в вагон к ребятам, когда Бубенцова вышла в тамбур, попросила: «Подвинься», — и уселась рядом. Дверной проем был узким — они оказались плотно прижатыми друг к другу. Антон, конечно, это чувствовал, но встать и уйти почему-то не решился. Время и место были удобны для разговора, и Антон уже готовился к нему, то есть ждал от Бубенцовой чего-нибудь нежно-укоряющего, вызывающего на объяснение, и заранее настраивал себя на сухой и холодный ответ, но она спросила только, скоро ли Роднички.
— Должно быть, подъезжаем, — взглянув на часы, сказал Антон. — Часа два тащимся.
— А хорошее название «Роднички», правда? — сказала вдруг она. — Такое светлое, чистое и звонкое.
Антон промолчал. Он еще в городе, как только услышал, почувствовал прелесть этого названия, но ему было неприятно, что и она заметила то же. Он думал, что его одного тронуло это неброское, но очень красивое название поселка, куда они ехали. Высокомерия и снобизма, кстати сказать, у него всегда хватало.
— Ты почему поехал в Роднички? — спросила Бубенцова, заглядывая ему в лицо.
— Потому что ты собиралась в Каменку, — ответил он и, как всегда, сказал правду. Но не всю. Само название еще в городе поманило его, будто обещало что-то хорошее, будто звало.
Она тихо засмеялась и наклонилась, чтобы заглянуть ему в лицо.
— А я поехала в Роднички, чтобы попасть в одну группу с тобой.
— Неразумно.
— Почему?..
— Долго объяснять.
— И что ты такой разумный! — с ироническим вздохом сказала она. — Хоть бы раз тебя увидеть глупым и простым. Ты не можешь, да? Ты не умеешь?..
— Не умею.
Бубенцова посидела, посидела, потом протяжно, глубоко так вздохнула, поднялась и ушла в вагон. Антон наш даже не шевельнулся: можно было подумать, что, глубоко задумавшись, он просто не заметил, как она ушла. А просека постепенно расширилась, просветлела впереди, лес расступился, и вагончики выкатились на открытое пространство.
Это было живописное и очень уютное место. Прямо от насыпи широко разливалось озеро, впереди и чуть справа на плавно изгибающейся его закраине поместился небольшой старинного вида заводик с корпусами из темно-красного кирпича, с черной, курящейся дымом трубой. А за ним и вокруг него на пологой горе лежал поселок из небольших деревянных и кирпичных домов с каменной церковью на возвышении и белой колоколенкой без креста.
А вокруг поселка, за дальним краем озера, и повсюду, ближе или дальше, горы и горы, невысокие, волнисто заступающие одна за другую, а все вместе как бы отгораживающие этот уральский уголок мягким лесистым валом. Воздух был чист и прозрачен, и далекие леса, приподнятые горами, отчетливо были видны окрест. Даже в дальних, отодвинутых к горизонту массивах можно было отчетливо различить и белые ниточки берез, и тонкую штриховку осинника, и басовые струны сосен.
Солнце садилось. По блистающему широкому полю озера пролегла розовая закатная полоса. Маленькая лодочка скользила по воде. Девушка в светлом платье гребла сильно, откидываясь всей тоненькой фигуркой назад. Засмотревшись на поезд, девушка перестала грести, а лодка по инерции скользила дальше, оставляя за кормой плавный, разбегающийся по воде след…